Я - ведьма!
Шрифт:
— Не надо… Я хочу спать, ма…
Ночь зашла в комнату и, словно деловитая хозяйка, уверенно зачехлила вещи черными траурными покрывалами — письменный стол, шкаф, саму Иванну.
За окном зажегся фонарь. Тридцатое декабря. Завтра Новый год, конфетно-хлопушечный праздник всеобщей веры в чудо — время, когда весь крещеный мир, впадая в детство, играется в новогодние игрушки. Этот мир решительно вычеркнул ее с непримиримым эгоизмом ребенка, не желающего омрачать свое веселье.
Даже если она умрет, мир отпразднует Новый год светло, радостно и беспечно.
Она слышала, как мама наряжает в гостиной сосну, шорох бумажных гирлянд, хруст папиросной бумаги, в которой спали елочные шары… Завтра Новый год! Но обнаженный, лишенный кожи и мяса — листьев, травы, цветов — костяк мира за ее окном по-прежнему страдал без снега. Мир Иванны казался ей убогой бойней, где садистски убивают все живое, лишив страдальцев даже спасительного белого наркоза забвения.
— Если б хотя бы пошел снег… снег… снег…
Неясно почему, ей казалось, что снег утешил бы ее, успокоил, что если бы сейчас она могла, стоя у окна, смотреть на бесконечно-белоснежный мир, она забыла бы обо всем…
Странно, но даже сами мысли о снеге заворожили и укачали ее, подарив недолгое бездумное беспамятство.
— Доченька, ты спишь?
Мама говорила шепотом, рассудив, очевидно, что если дочка заснула, тихие слова не смогут потревожить ее. А если нет…
— Тебе звонит Юля, по работе.
Работа на телевидении была для мамы святыней. И Иванна рефлекторно протянула руку к трубке, прежде чем подумала, что не стоит этого делать, что будет только больнее…
Расценив этот жест как согласие, мать суетливо внесла в комнату аппарат на длинном черном шнуре и услужливо вложила ей в пальцы трубку.
— Алло, Ванька! — заорал из ниоткуда голос редактора «Безумного мира». — Ты должна срочно перезвонить Людину. Произошло дурацкое недоразумение. Он тебя уволил!
— Уволил… — проговорила Иванна, и слово это не было ни восклицательным, ни вопросительным — никаким.
— Мне Женька звонил только что. Там сегодня, оказывается, такое было! Новогоднюю программу переснимали. Редакторов, журналистов не трогали, а остальных в семь утра с постелей постаскивали! Тебя вызвонить не смогли. Ты трубку не брала. Я спрашиваю Женю: «А вы по какому телефону звонили?» А он мне старый назвал. Я не понимаю… Там же Артем был, неужто он твоего нового номера не знал? Не знал?
— Знал… — механически ответила Иванна.
— Так почему не сказал? — разъярилась Юля. — Женя говорил, твой жених при всем этом тарараме присутствовал. Главный, естественно, весь злостью изошелся. Быстро звони ему и все объясни. Он же к тебе неровно дышит… Простит. Слышишь?
Но Иванна уже не слышала ее. Она медленно положила трубку на рычаг и замерла в нелепой вытянутой позе, глядя на аппарат невидящими глазами, мгновенно утратив чувство времени, места, реальности происходящего — ощущая лишь, как внутри бурлит и пузырится, готовая хлынуть из горла черным гноем отрава.
Боль-ненависть-смерть рвались из нее, как лава из вулкана, и им было все равно кого убивать и ненавидеть — ее саму или…
Или — или!
Беззвучно оскалив рот, Иванна стремительно скатилась с кровати и бросилась к письменному столу. Вывалив на пол содержимое одного из ящиков, она вытащила из лохматой кипы фотографий снимок их творческой группы, сделанный три месяца назад… Вот он, режиссер Василий Людин, царь и бог «Безумного мира». Он стоял в самом центре снимка, сложив руки на груди, глядя на нее высокомерным взглядом ненаказуемого и неподвластного гада!
Не понимая, что и зачем она делает, Иванна схватила со стола ножницы и аккуратно вырезала его фигуру.
Черная, злая лава клокотала в горле, требуя выхода…
Она яростно оторвала бумажную голову режиссера и, швырнув ее на стол, разорвала тело Людина пополам, потом на четыре, на шесть, на двенадцать частей и с силой сжала обрывки между большим и указательным пальцами.
Она не знала, почему ей принесла такое облегчение эта наивная детская месть, лишь чувствовала, как боль-ненависть-смерть отхлынули от горла и потянулись к ее правой руке, ринулись к ней зловонным страстным потоком, перетекая сквозь подушечки ее пальцев в зажатые в них обрывки фотографии. И с каждой секундой ей становилось легче, легче, легче….
Она не знала, что в ту секунду, когда она схватила в руки фигурку Василия Людина, неведомая сила вцепилась в его машину, завертела, закрутила ее на асфальте, увлекая под колеса встречного самосвала… Она брезгливо отбросила обрывки через левое плечо, не зная, что там — за левым — стоит заплеванный черт и что именно ему она вручила сейчас неотпущенную душу главного режиссера.
Она подхватила остро наточенные ножницы и с размаху вонзила их острие в лежащую на столе бумажную голову. И засмеялась…
В комнату плавно вплыла мама с горячим ужином для больной.
Но при одном взгляде на нее, обернувшуюся к двери, поднос в маминых руках с треском полетел на пол, а сама мать отшатнулась от дочери, взирая на Иванну с ужасом и болью, как будто все лицо наследницы рода Зацерковных оказалось изуродованным вдруг страшными, изменившими его до неузнаваемости шрамами.
— Послушай, — испугался Артемий, — я ничего не знал. Я думал, что Людин хотел тебя, а ты не дала… То есть дала ему по морде и сбежала — за это он тебя и уволил. Клянусь, я понятия не имел…
— Не клянись — верю, — отмахнулась Иванна. — Есть такие невротические больные, которые, обладая стопроцентным зрением и слухом, слепнут и глохнут оттого, что просто не хотят видеть и слышать неприятное. Так и ты, милый… Куда легче прожить жизнь дураком, чем, познав истину, признать себя подлецом и предателем.
— Но я действительно не знал…
— Не хотел знать. Ты спровоцировал мое увольнение лишь потому, что в противном случае тебе пришлось бы узнать правду.
— Да при чем тут я? — Его возмущение, вызванное богомерзким поступком Людина, было столь неподдельным, что, на контрасте с ним, Артем почти уверовал в собственную святость. — Это Людин тебя уволил! Изнасиловал и выбросил на хуй! Это ж какой сволочью надо быть…