Я вещаю из гробницы. Здесь мертвецы под сводом спят
Шрифт:
– Это Ридли-Смиты из Богмор-холла, – сказала я.
Все знали Ридли-Смитов из Богмор-холла в Незер-Уолси. Они были темой историй, которые когда-то шепотом рассказывались под прикрытием изящных бумажных вееров, а теперь обсуждались за сигаретами в чайном магазинчике «А. Б. С.».
Например, от подружки Фели Шейлы Фостер я слышала о Лайонеле Ридли-Смите, думавшем, что он сделан из стекла, и его сестре Антее, чей домашний крокодил съел горничную.
«Конечно, это было до Первой мировой войны, – уточнила Шейла, – когда горничные встречались чаще, чем теперь».
И разве Нетти, замужняя сестра
Нетти пережила то, что мисс Маунтджой, бывшая библиотекарша, однажды поименовала «трагическим несчастным случаем» с швейной машинкой. И что там мисс Кул из кондитерской добавила к кладовой моих познаний о загадочной отсутствующей Нетти?
«…“Зингер”, иголка, палец, близнецы, заблудший муж, бутылка, счета…» – вот что она рассказывала.
Это все, конечно же, имело место почти год назад, но при счастливом стечении обстоятельств Нетти еще больше обрадуется тому, кто захочет посидеть с ее близнецами.
– Да, верно, – фыркнул Мармадьюк Парр. – Ридли-Смиты из Богмор-холла.
И не успели бы вы произнести «антипресуществление», [31] как «Глэдис» и я унеслись по узкой бетонной дорожке в сторону Незер-Уолси.
Мытьем или катаньем, правдами и неправдами я заставлю канцлера Ридли-Смита подавиться своими словами. Строго запрещено, надо же!
На юго-западе от Букшоу расположен перекресток, его левая дорога ведет через Незер-Лейси на задворки Доддингсли. Направо Святая Эльфрида, а немного дальше к югу раскинулся Незер-Уолси.
31
Пресуществление – термин в католичестве и православии, обозначающий превращение хлеба и вина в Тело и Кровь Христову во время евхаристии.
Приехав, я сразу увидела, что это не самая симпатичная деревня в Англии. Отнюдь. Даже деревья выглядели уставшими.
Наиболее примечательным объектом была лавка мясника, съежившаяся среди домов с террасами, ее серые некрашеные стены провисли, будто деревянный занавес, и приобрели вампирскую бледность. В засиженном мухами окне висел странный ассортимент колбас, связанных в полоски и петли, и я не сразу разобрала, что они довольно безвкусно изображают слово МЯСО.
Когда я открыла дверь, звякнул колокольчик, и магазин снова погрузился в молчание, если не считать жужжания одинокой мухи у окна.
– Привет, – окликнула я.
Муха продолжала жужжать.
Половину задней стены узкого помещения занимала стеклянная витрина, демонстрирующая разнообразные образчики сырого мяса в мрачных красно-бело-синих тонах, и меня чуть не стошнило.
Рядом с прилавком на изящной подставке из кованого железа лежал сверток розоватой упаковочной бумаги. Моток грубой веревки удобно свисал из маленькой проволочной клетки, подвешенной к потолку.
В задней части магазина в углу стояла покрытая кровью колода мясника, а за ней открытая дверь, судя по всему, вела на территорию за магазином.
– Привет! – повторила я.
Ответа не было.
Я обошла стеклянную витрину и сунула голову в дверь.
В саду там и сям были разбросаны пустые деревянные ящики. Красноватое бревно явно служило местом, где находили гибель обитатели соседствующих с ним курятников.
Пока я там стояла, не зная, что делать дальше, из самого большого курятника вышла миниатюрная женщина в юбке, блузке и повязке на голове, держа за ноги большую коричневую курицу.
Птица, трепыхаясь, висела вверх тормашками, и ее плотные крылья беспомощно взмахивали.
Прижав шею курицы к бревну и потянувшись за топором, она заметила меня в дверях.
– Иди внутрь, – сказала она. – Я сейчас приду.
Ее обнаженная длинная и тонкая рука занесла отполированный клинок.
– Нет! Постойте! – услышала я себя. – Пожалуйста…
Женщина подняла глаза, задержав топор в воздухе.
– Пожалуйста, – продолжила я. – Можно мне купить эту птицу… только живой.
Что, черт возьми, на меня нашло? Хотя я не имела ничего против мертвых людей – на самом деле в некотором роде я даже получала от них удовольствие, – в этот самый момент я поняла, что одна мысль о том, что сейчас другому живому созданию могут причинить вред, была просто невыносима.
Вовсе не так давно в Бишоп-Лейси на меня набросился спятивший индюк, и тем не менее, несмотря на ту кровавую свалку, сейчас мои защищающие крылья распахнулись над всеми цыплятами во вселенной. Очень специфическое ощущение.
– Живой… – выдавила я, и моя голова закружилась, как юла.
Женщина отложила топорик и швырнула птицу прочь. Она пролетела – и правда полетела! – по двору, худо-бедно приземлилась и начала клевать твердую землю, как будто ничего не произошло.
Я знала, что если бы здесь была Даффи, она бы сказала: «Не раздастся звон вечерний». [32] Конкретно эта курица проживет хотя бы до завтра.
Это моя первая спасенная жизнь.
Есть ли жизнь после смерти для цыплят? – задумалась я. С перспективой топора, ощипывания, кипящей кастрюли, жара духовки и голодного щелканья наших зубов за воскресным столом – маловероятно.
32
«Не раздастся звон вечерний» – баллада американской поэтессы Розы Хартвик Торп (1830–1939) о приговоренном к казни, которого спасла его возлюбленная.
И все же… и все же, несмотря на это, возможно, и правда есть награда в виде райского курятника где-то за ярко-синим небом.
– Я пришла без денег, – сказала я. – Но заплачу, как только смогу.
– Не из здешних мест, верно? – спросила женщина, идя ко мне.
– Нет, но не издалека, – ответила я, неопределенно взмахнув рукой в сторону севера.
– Я тебя раньше не видела? – поинтересовалась она, приблизившись и всматриваясь в мое лицо.
Именно в этот момент меня осенила блестящая мысль: скажи правду. Да, точно: скажи правду. Что я потеряю?