Я видел Сусанина
Шрифт:
Задали тогда всем загадку «серые зипуны»!
Сначала чесали лбы стражники. Что, мол, такое: в чащобах разбойной Шачи, где полным-полно разгульного люда, где только что убит на охоте княжич Михайла, не коснулись обоза бегляки Рыжего Уса? Как же оно сотворилось?.. Потом притворно ахал-дивился толстый смотритель житниц в Костроме, ссыпая мужицкий хлеб — зерно к зернышку — в бездонные господские закрома: «Да уж не сродник ли вам тот Яцко-Молвитянин, злодей-вор? За что хитники щадят вас?» А к вечеру дворовый человек воеводы Мосальского, свояка Романовых, повелел
— Тебя — мы наслышаны — хранят в пути ангелы? — льстиво встретил там деда старец-настоятель. — Уте-ешно, зело утешно сие!.. Благословляю тя, смиренник божий, выехать нынче обозцем в Ростов, к владыке священнейшему… Сам воевода указал.
— Дык нам бы, отче преподобный, домо-ой… И лошаденки опять же… И дела свои.
— Дела твои — служба владыке, да хранит его бог. В ночь и собирайтесь. Благословляю.
Ростовскому владыке, как оказалось, надо было спешно доставить хлебный припас. Особо, под строгим доглядом иеромонаха, посылали с тем же обозом две бочки «игуменской» освященной воды: ее предназначали в дар тушинскому войску Димитрия.
Так был впряжен Сусанин из пути в путь, не успев и кости расправить. Земляков его, кроме Мезенца, Костькиного бати, отпустили домой по просьбе Ивана: дед сумел убедить преподобного, что дорога будет трудна и что лучше снарядить — спешности ради — свежие подводы из местных, костромских сел. Мезенец вызвался ехать с Иваном как подручный; Костюшка Башкан тоже ловчил было пристать к обозу, но его, разумеется, взять не могли. Костьку оставили на эти дни в Костроме, у знакомого кузнеца Федоса.
Дорога в Ростов была действительно не из легких. Но тревожила извозных не осенняя грязь-бездорожица, привычная в те годы старым и малым, и не разбойный люд страшил, что где-то в лихой балке подстерегал барина аль купца… Что мужику лесные гультяи? Дело было куда серьезнее: уже под Ярославлем и дальше, на Московской дороге, все настойчивее слышались в деревнях советы:
— Поглядывайте, молодчики!.. Лях озорует — удержу нет. Лях тут, как черный вихрь, крутит.
— Во-во… Переяславль-то слышали? Это вам не пирог с грибами.
За ярославской чертой был схвачен на кружечном дворе панский лазутчик, подбивавший наших извозных и захмелевшего писца-гуляку на какую-то сделку. В сельце Ананьина Пустынь остановился средь бела дня разъезд польских драгун у кузни; вооружены все до зубов, шипят, аки змеи: стань таким поперек — изжалят!.. И в конце пути, под самым Ростовом, — эта странная лесная история с Марьей Кикой…
Сусанин был до крайности озадачен, что происшествие под Ульяниным ключом не встревожило власти Ростова. На владыченском дворе ни Марью-стрельчиху, ни костромских возчиков просто не приняли в тот вечер. «Владыка на всенощной, — сказали, — прибегите в утренний час». Стрелецкий же сотник, выслушав кое-как вдовицу, посоветовал ей хорошенько выспаться. Марья крестилась на образа, охала, ссылаясь, горячась, на Фиму-пирожницу, увязавшуюся вослед за нею молодайку-соседку… А сотник и сидевший возле Матвей Плещеев, именитый сродник его, только похохатывали.
— Ну,
Пирожница Фима, краснощекая, круглая и сама удивительно похожая на пшеничную, с пылу с жару сайку, нашептывала Марье по пути к дому:
— Дуры мы, дурищи, станет ли стрелецкий голова Тришку Поползня выдавать! Ишь, разбежались, выставились две цыпы… А ну, как Тришке был указ, чтобы в кустах с тем казаком загодя снюхаться? Почем ты знаешь?… Может, тот, тощий-то, обглоданный-то, подшепнул Тришке-губошлепу, как легче супротивника обыолить?
— Винище они лакали, чего болтать. Сама видела.
— Видела овца новые ворота: казаки-то нам, сирым, волюшку сдобывают, — возбужденно подскакивала огнедышащая Фима. — Свиридка Мытарин, знаешь, с Варницкой? — вчера ихних людей принимал да угощал. Казаки, слышь, спасли царя Дмитрия, батюшку нашего.
— Какой он — тьфу-тьфу! — батюшка?.. Язык бы у тебя отсох!
— Это на кого же ты, негодница, тьфу?.. Балаболка ты пустая, коровий ты бубенец, Марьюшка.
— А ты, маломерок, языком не блуди.
— Ах, чтоб те скорчило… ах ты-ы… — Но тут спор неожиданно кончился: Фима-пирожница, скользнув на хребтовине бугра, скатилась в лужу-колдобину, что вольно расплеснулась у самых столбов калитки.
В темной курной избушке вдовы поджидали-дремали Сусанин с Мезенцом; их Марья Кика уговорила стать на ночлег, страшась Тришкиного злодейства (Поползень жил в той же слободе). Дымила в светце лучина. Мальчуганчик лет пяти спал, сладко разметавшись, на голбце у печи; Марья с нежной осторожностью поправила под ним веретье. Фима смиренно присела на лавочке у двери.
Сбивчивая, с немыслимыми перескоками трескотня двух женщин заинтересовала деда Ивана.
— Х-хе… где правда, значит? — усмехнулся он, выслушав. — Правда-то, молодочки, есть и беленькая, есть она и пестренькая, с рыжинкой… И стрельцы, и казаки — тоже всякого цвета: иной — распахни-душа, а иной — черту баран, злее крапивы-жгучки… Из-под чьей ладошки они глядят, вот где загада!
— Так-так: куда они, язвы, глядят-то? — вздохнул в тон ему Мезенец и сел разуваться у порога. — Вон Рыжий Ус много видал этих донских, да что-то не шибко хвалит… Тень, сказывает, от нынешнего казака. Те-ень!
— Утро вечера мудренее, — заключил Сусанин. — Вам, красавы, спасибо на ночлеге, а вот язычки пока что завяжите. Эва сыр-бор: вихорь какой копится!
— Да уж послала бы милость мати божия, троеручица единосущна и нераздельна…
— Ладно, красота, ладно… Может, и уляжется дело.
Утро выдалось дождливое, ветреное. Сусанин с товарищем вышли спозаранок во двор к лошадям, потом долго бродили кривыми улочками слободок, спускались к озеру, закутанному сизым плотным туманом, дивились на древний княжеский терем, на белокаменный, обнесенный дивной оградой собор. Кремль же был крайне ветхий, запущенный, хотя и мнились в зеленой плесени догнивавших срубов останки былого величия… Дряхлеть же стал, обмельчился еси, господин Великий Ростов!