Я видел Сусанина

Румянцев Алексей Федорович

Второго посланца сменил на гребне крыши третий, за третьим — четвертый… Гости уже надсадили голоса, охрипли, но призывы их были желанны и горячи. Иное словцо падало в толпу, как искра в порох, неистовый рев вздымался тогда. Впрочем, тут же и тишь водворялась: любы народу, — ой, любы же! — великие новости северных городов. Север, оказывается, стряхнул с шеи всех тушинцев и панских выкормышей, присланных для управы

от самозванца. Галич первым стал на черту огня, и вот шумят уже восстаниями Судай, Соли Галицкие, Чухлома, Тотьма… Из Вологодчины прискакал к земским людям Галича нарочный человек с открытым письмом: есть-де у них верный воин Давид Жеребцов и говорил-де тот Жеребцов о Ростове, о Ярославле, Тушине, звал-де народ в ополчение против злой иноземщины.

— Аль не знаем повадок панского зверья? Их царя-оборотня? Их самозваного патриарха Филарета? — надрывал голос галичанин. — Докуль черным злыдням поганить святую Русь?

— Шуми, Кострома, подымай стук-бряк! — озорно подхватил судаец. — Ищите своих вожей, своих Жеребцовых. А нас пиши, Кострома, в помощь! Безоглядно пиши-и…

И тут же, у подмостья лавчонок, безместный поп Селифан с монахом Пахомием вели запись в новое, земское ополчение.

ВСХОДЫ

Последние строки, друзья мои…

Рисовать ли напоследок сцены жестокостей, что видела Кострома в тот далекий-далекий от нас декабрьский белоснежный денек? Лютую сечу живописать ли? Искромсанные тела, жертвы кровавые?

Восстаний без жертв не бывает. Лилась кровь насильников-угнетателей, но лилась и кровь восставших. Пламя, дым, набаты; вознялся огнем хлебный торг, затем крыши посада. В кремле спалили приказную воеводскую избу со всеми ее бумагами. Воротные стрельцы кремля, примкнув к мятежу, сумели захватить почти все башенные пушки «с зельем» — пороховыми припасами к ним. Стрелецкий сотник Степан Жабин бежал спозаранок за реку, в монастырское сельцо Шунгу. Воевода Мосальский, переодетый дворовым, тоже пытался бежать.

В проулке его схватили:

— Посто-ой, ряженый!

Стащили драный армяк, под которым оказалась шелковая голубая рубаха. Так в рубахе и привели на торг, на расправу:

— Дорого ль продал себя шляхте?

— Говори, — пытали его, — кто царь-вор в Тушине?

— Для ча крест Дмитряшке-вору

понуждал целовать?

Мосальский сознался под плетью, что лжецарь Димитрий — всего лишь беглый поп Сенька с Арбата, что изменники-бояре, и сам он, воевода, и отец его подстроили злою корыстью самозванство того московского Сеньки-попа. Так-де паны подсказывали.

Ярость толпы не имела границ. Воеводу заставляли ползать и целовать лапоть, пытали железом, требовали новых и новых признаний. С торговой площади погнали на Волгу, «в ледяную купель». Там воеводе оттяпали ноги и — еще живого, в заляпанной кровью рубахе — ссунули под лед…

— По-опал Жучка в ручки! — ликовала толпа.

— Пошла душа в рай — хвостиком завиляла!

Под вечер в бушующую Кострому влилось трехтысячное войско северных ополчений: Галича и волостей. Пламя пожаров сбили и к сумеркам заглушили совсем, зато до рассвета, до ранней студеной зари, полыхали за слободами громаднейшие сторожевые костры. Там формировалось ополчение Костромы — пеший и конный строй повстанческих сил.

Когда совершаются большие события, лицо города непременно меняется и молодеет. Те же видишь слободки, улицы, улочки, и вроде уж они вовсе не те, и новое что-то, крепкое, хмельное, влилось в город, и шум старинных площадей вовсе другой, и души людские, что скованы столько лет страхом и гнетом, оттаивали будто бы, теплели, светились… Приходилось ли вам наблюдать, как под утренним весенним солнцем защетинятся вдруг, засветятся живой влагой нежные всходы озими? Гнев тоже дает всходы: «кипит-растет, и снег сойдет, и что посеяно — взойдет!..» Новый-то рассвет встречала Кострома уже совсем иная, грозно ощетинившаяся копьями, накаленная решимостью идти на врага.

— На Яросла-авль, браты!

— На лютых тушинцев!

— Постоим за русскую землю!

…Но тут следуют уже новые события, друзья, они выходят за пределы этой моей книги. Второе путешествие за Стену Веков — увы! — кончилось. Мне остается лишь пожелать новых встреч с вами, читатель.

— До встречи!