Я вижу солнце
Шрифт:
– Выходи, Андройя!
– Не ленись, Эдемика!
– Сосойя, протри глаза!
– Минадора, окати-ка водой своего бездельника! Теперь каждый день с рассветом на пригорке появлялась бригадир Ксеня и, приставив ко рту руки трубой, начинала вопить на все село:
– Матрена-а-а, хватит спать!
– Машико-о-о, выходи на чай!
– Маргарита-а-а, ступай на ферму!
– Сосойя-а-а, чтоб ты оглох, паршивец!
– Гера-а-а-сим, у-у-у-у!
На работу звали всех, и на работу выходили все, кто мог работать… Не звали лишь Хатию – дочь
Если мы работали на прополке кукурузы, Хатия, став на колени, руками вырывала траву. Или же садилась на краю делянки и молча всматривалась куда-то вдаль, в беспокойную синеву неба. И улыбалась огромными голубыми глазами.
Хатия улыбалась всем и всему. Она без слов понимала всех. Она радовалась чужим радостям и переживала чужое горе. Она была удивительно умна и на редкость сообразительна, знала все, что происходило на селе, и умела давать людям советы, всегда добрые, правильные и удачные. И потому все любили Хатию.
Хатия была моей ровесницей. Мы вместе ходили в школу, сидели рядом на задней парте, повторяли хитроумные уравнения, выводимые учителем мелом на доске. Хатия никогда ничего не записывала. Она все запоминала наизусть и считалась лучшей ученицей в нашем шестом классе, лучшей и самой красивой. Хатия никогда не смотрела людям в лицо – взор ее был устремлён в пространство.
Она была от рождения слепой.
Было раннее утро. Я еще нежился в постели, тетя пришивала пуговицу к моей блузке.
На балконе послышались шаги. И тут же раздался робкий голос:
– Тетя Кето!
Мы, конечно, сразу же узнали Хатию.
– Входи! – крикнула тетя.
– Доброе утро! – сказала Хатия и стала в дверях.
– Здравствуй, моя девочка! – ответила тетя. – Ты что так рано? Проснулась с первыми петухами, что ли?
– А я и не спала вовсе, тетя Кето…
– Почему же?
– Сосойя здесь?
– Здесь я, чего тебе? Я спать хочу!
– Пусть он встанет и выйдет, тетя Кето!
Тетя удивленно взглянула на меня, потом сказала:
– Вставай, Сосо!
– О-о-о-о, – протянул я недовольно, – самой не спится, так и другим не дает спать… Отвернись!
Хатия улыбнулась и отвернулась.
Я встал, надел штаны, вышел, громко хлопнув дверью, на балкон, так же громко стуча ногами, сделал несколько шагов, потом на цыпочках вернулся к двери и приник к ней ухом.
– Отойди от дверей, Сосойя, я слышу твое дыхание! – крикнула Хатия.
Мне ничего не оставалось, как спуститься во двор.
Спустя несколько минут я вернулся в комнату.
Бледная, как полотно, тетя сидела у стола, приложив к вискам ладони и тупо глядя на лежавшую у нее на коленях мою блузку. За тетей, обняв ее за плечи, стояла Хатия.
– Да ты понимаешь, что говоришь? – прошептала тетя, не поднимая головы.
Хатия не ответила.
– Может, ты ошиблась, девочка?
– Нет, тетя Кето, что-что, а голоса наших людей я узнаю точно…
– Нельзя поверить в такое, Хатия! – воскликнула тетя.
Выйдя с мельницы и поднявшись на горку, я остановилась передохнуть… Послышались шаги, и он спросил: «Кто здесь?» – «Это я, Хатия!» – ответила я. «Что ты шатаешься по ночам!» – проворчал он.
Хатия умолкла.
– А потом? – спросила с нетерпением тетя.
Я ответила, что для меня ночь и день – все одно, и назвала его по имени. «Что за чепуху ты порешь, – прикрикнул он, – я Тараси, Тараси Антидзе!»
– А может, это и вправду был Тараси? – в голосе тети прозвучала мольба.
– Прежде чем прийти к вам, я была у него… – тихо ответила Хатия.
– И что же?
– Болен Тараси… Третий день лежит в постели…
– Может, тебе все померещилось, Хатия?
– Нет, тетя Кето, не померещилось. Он придет к вам, и вы убедитесь сами…
Хатия направилась к двери. Я опередил ее и открыл дверь. Она осторожно вышла на балкон, спустилась во двор и ушла…
С тех пор тетя, казалось, потеряла дар речи. С утра до ночи ходила она понурив голову, словно разыскивая что-то дорогое, и молчала. Она не слышала меня, пока я не дотрагивался до нее. Собирая чай, вдруг застывала с протянутой к кусту рукой. Работая в поле, вместо травы начинала начисто срезать кукурузные стебли, пока я не выводил ее из оцепенения. По ночам она лежала с раскрытыми глазами, прислушиваясь к каждому шороху, вскакивая при каждом собачьем лае. Она ждала кого-то, а он все не шел. Тетя похудела, осунулась, таяла на глазах. Наконец я не выдержал и пошел к Хатии.
Виссарион Шаликашвили, взобравшись на огромное бревно, топором вытесывал давильню *. Хатия сидела на балконе и с улыбкой смотрела на солнце.
– Здравствуйте, дядя Виссарион!
– Здравствуй, сынок! – ответил Виссарион, не прерывая работы.
– Сосо, это ты? – спросила Хатия.
– Я.
– Где сейчас солнце, Сосо?
– Где ему быть? На небе.
– А в каком месте?
– Гм… над черешней!
– Если над черешней, то я вижу солнце!
– Точно, над черешней!
– Папа, – обратилась Хатия к отцу, – что тебе сказал врач в Батуми?
– Сколько раз тебе повторять?
– Повтори еще раз. Пусть услышит Сосо!
– Врач сказал, что, если незрячий человек видит солнце, ему можно возвратить зрение.
– Слышишь, Сосойя?
– Слышу, Хатия… Спустись-ка на минуту, есть дело. Хатия спустилась во двор, подошла ко мне и остановилась.
– Я знаю, зачем ты пришел, Сосойя!
– Что ты сказала тете такое, что женщина потеряла покой?
Хатия не ответила. Она отстранила меня, направилась к калитке, открыла ее, вышла на дорогу и медленно зашагала к нашему дому. Я последовал за ней.