Я возьму сам
Шрифт:
— Прощаю.
…я посмотрел в лицо дряхлого мага и увидел: губы его трясутся, а блеклая голубизна взгляда подтекает летним дождем.
Слепым дождем.
Потом я посмотрел на аргаван. Под иудиным деревом сидел Златой Овен и скалился мне в лицо.
— Вы даете мне то, чего я не хочу, — сказал я им: барану, магу, Нахид-дэви, слуге на крыше, небу над крышей и солнцу в небе. — А в том, чего хочу, отказываете. Спасибо, не стоит трудиться, благодетели…
Я улыбнулся и закончил:
— Я возьму сам.
КНИГА ВТОРАЯ
ЗОЛОТОЕ
А еще спустя два года владыку Абу-т-Тайиба хотели провозгласить шахом — но он отказался. Тогда его хотели провозгласить шахин-шахом, но он снова отказался. Ибо царским званием был титул шаха, шахин-шахом же звали царя царей, но эмиром в самом первом значении этого слова на языке племен Белых гор Сафед-Кух — эмиром звали военного вождя, полководца, первого среди воинов.
И воинский титул был дороже для аль-Мутанабби диадемы царя царей.
КАСЫДА ОТЧАЯНЬЯ
(написанная в стиле «Бади»)
От пророков великих идей до пороков безликих людей. Ни минута, ни день — мишура, дребедень, ныне, присно, всегда и везде. От огня машрафийских мечей до похлебки из тощих грачей. Если спросят: «Ты чей?», отвечай: «Я ничей!» и целуй суку-жизнь горячей! Глас вопиющего в пустыне Мне вышел боком: Я стал державой, стал святыней, Я стану богом, В смятеньи сердце, разум стынет, Душа убога… Прощайте, милые: я — белый воск былых свечей! От ученых, поэтов, бойцов, до копченых под пиво рыбцов. От героев-отцов до детей-подлецов — Божий промысел, ты налицо! Питьевая вода — это да! Труп в колодце нашли? Ерунда! Если спросят: «Куда?», отвечай: «В никуда!»; это правда, и в этом беда. Грядет предсказанный День Гнева, Грядет День Страха: Я стал землей, горами, небом, Я стану прахом, Сапфиром перстня, ломтем хлеба, Купцом и пряхой… Прощайте, милые: И в Судный День мне нет суда! Пусть мне олово в глотку вольют, пусть глаза отдадут воронью — Как умею, встаю, как умею, пою; как умею, над вами смеюсь. От начала прошлись до конца. Что за краем? Спроси мертвеца. Каторжанин и царь, блеск цепей и венца — все бессмыслица. Похоть скопца. Пороги рая, двери ада, Пути к спасенью — Ликуй в гробах, немая падаль, Жди воскресенья! Я — злая стужа снегопада, Я — день весенний… Прощайте, милые: Иду искать удел певца!Глава первая,
Рыжая кобылица зари, плеща гривой, стремительно неслась в небо. Словно хотела навеки вырваться из пределов Восьмого ада Хракуташа, где бродит в стенаниях Ушастый демон У, играя закопченным молотом. Говорят, однажды он не выдержит и грохнет страшным орудием о три опорных кольца мира, заставив землю подпрыгнуть молочной сывороткой в лохани, когда о посудину споткнется нерадивая хозяйка. Закружится Вселенная на ржавом вертлюге, вихревые небеса стаей кречетов рухнут вниз, когтя все сущее — и рассмеется демон У, встряхнет волосатыми ушами, видя страшное дело рук своих и своего молота.
К счастью, это будет не скоро; но и зарю тоже можно понять — кому охота ночи коротать в таком гнусном месте?!
Несись, рыжая, тешь себя несбыточными надеждами, пока есть еще время, пластайся в яростной скачке над башнями Кабира и Хаффы, дворцами Оразма и Фумэна, масличными рощами Кимены и хмурыми замками Лоула, виноградниками Дубанских равнин и озерами Верхнего Вэя — гони!..
…человек у ночного костра невесело ухмыльнулся. Поворошил угли палкой с завитком на конце, похожим на вытянутую букву вав; и в ответ иные буквы зарделись, заплясали в очнувшемся пламени — мим, даль, ха, зод, нун… я стал землей, горами, небом… я стану прахом… Заревая кобылица пока что существовала лишь в воображении человека, до бега ее оставалось не меньше трех часов, а реальность была совсем иной: костер пугливо стреляет языками во все стороны, мрак подкрадывается на бархатных лапах, топчась у кольца света — и заливистый храп спутников вторит хору цикад.
Отчего ж не спать, когда сегодня последняя ночь покоя и безопасности? Последняя ночь в предгорьях Малого Хакаса, где каждое селение так и норовит наизнанку вывернуться, а превратить хлеб-соль в кебаб-вино… Дальше, небось, в безымянных горах-то, встречать будут по одежке, а провожать по загривку. О Совершеннейший Благотворитель, если б хоть одна тварь всерьез поверила, что я жажду покинуть их рай горячей, чем грешник стремится вынырнуть из смолы кипящей и скрежета зубовного! Не верят. Е рабб, улыбаются; морды воротят… пусть их.
Здесь иначе не умеют, прав Гургин.
Человек в забывчивости хлестнул палкой по углям, и сноп искр был ему ответом. На миг почудилось: светляки, огненные брызги складываются в подобие круторогой головы, и хищные клыки скалятся в насмешке из-под вывороченных губ барана. Златой Овен подмигнул правым глазом, налитым кровью, и исчез — как не бывало.
Может, и впрямь — не бывало. Мудры были гяуры Эллады, когда придумывали свои богопротивные истории; и их мраморные идолы до сих пор смотрят на мир бельмами без зрачков. Смотрят, молчат, думая о славных временах джахилийи, Эры Невежества, когда всякий был сам себе божком или героем, а Аллах (слава Ему!) попустительски глядел на земные забавы сквозь пальцы. Человек плотно зажмурился, чтобы не видеть бараньей ухмылки, если та решит явиться снова, и вспомнил слепого невольника-сицилийца из Тира. Гамхар… нет, Гаммар, Гаммар-безглазец, способный часами бубнить бесконечные муаллаки о дальних путешествиях и славных битвах. Еще тогда человек полюбил слушать о невезучем Язане ибн Эсане, возжелавшем сесть на отчий трон — а выкупом за царский кулах назначили Золотое Руно, сокрытое в далекой Стране Огней. Небось, бедолага Язан тоже мечтал о слепоте телесной, когда заплатил за драгоценную шкуру великой платой: гибелью друзей, детей, родичей, уходом жены-колдуньи, одиночеством, и, наконец, подлой смертью под обломками собственной галеры!..
Эй, Язан ибн Эсан, друг мой, брат мой по несчастью, возможный пращур владык Харзы, чад Язана Горделивого — слышишь ли меня в аду, где тебе самое место?! Я тоже иду за Золотым Руном, собрав вокруг себя героев и магов, всех, кого смог собрать; только я сам, собственными руками освежую этого проклятого барана, живьем содрав с гадины его замечательную шкуру! — а после еще и зажарю тушу на вертеле, полью гранатовым соком, дам хорошенько подрумяниться…
Слышишь?!
Я са-а-ам!
Храп на миг прервался, самый большой из спутников человека недовольно заворочался во сне, фыркнул по-конски — и перевернулся на другой бок.
Глядя на него, человек почесывал переносицу, водя пальцами от седловины к крыльям, и думал о потерях.
Подлинных и мнимых.
Этого спутника он мог потерять дважды: в самом начале безумного царствования, реши он проехать во дворец иным путем, возвращаясь с охоты — и в самом начале пути за Золотым Руном.
Реши человек… а, решай, не решай, счет все равно идет на минуты везенья!
Как тогда.
…день прошел в бесплодных разговорах. Абу-т-Тайиб старался пореже смотреть на Нахид-дэви, на то чудовище, которым обратилась дерзкая красавица; и вечером опять не поехал во дворец. Здесь же и заночевал, в доме старого хирбеда. Опять. Словно ждал чего-то… продолжения? знамения? подсказки?! В кладовке у Гургина обнаружились цепи, замечательные такие цепи с разомкнутыми обручами на концах, и по краям обручей были пробиты отверстия для дужек замков. Замки, кстати, валялись рядом с цепями, и вызывали доверие одной своей величиной.
Спрашивать, зачем магу понадобилось хранить эти игрушки, Абу-т-Тайиб не стал. Просто следил, как Утба с Дэвом заковывают ночную убийцу поверх ремней, и без того тесно опутавших мощное тело; а потом обождал, пока пленницу не спустят в погреб и не захлопнут крышку.
Сторожить вызвался Дэв, и поэт был рад предложению юз-баши. Кроме того, парень люто казнил себя, что не сумел остановить гостью, что владыке пришлось спасать оплошавшего пса, рискуя собственной жизнью…
Дэв абсолютно не умел скрывать своих чувств.