Шрифт:
Рассказ Эльчина Сафарли "Я возвращаюсь домой"
Нам нужно обманывать. Почему? Да чтобы обмануться самим. Чтобы наш самообман больше походил на правду. И такое даже получается, особенно когда правду о себе знаешь только ты сам.
Великая человеческая блажь — самообман. Он живет в каждом из нас. И в жизни каждого из нас он хотя бы раз разбивался о стену действительности. Именно действительности, а не реальности, которую можно по-разному воспринимать. А вот действительность — она внутри, живет самостоятельно, и ее надолго не заглушить. Все равно прорвется.
Долго пытался ее забыть. Но все равно думал о ней чаще, чем о той, в объятиях которой хотел забыться. В итоге я понял, что все ограничения, которые мы ставим себе, – это лишь попытка оправдать себя, свою нерешительность.
Сейчас могу признаться: мне ее не хватало.
***
Ночью перед вылетом не мог заснуть. Закрывал глаза и видел океан. Тот самый океан, что за окнами моей маленькой съемной квартирки. Я запер ставни, задвинул занавеси и включил кондиционер. Только бы не слышать Друга. Бесполезно.
Да, океан стал моим Другом. Это не сентиментальное сравнение. Это правда человека, приехавшего в город, где зима девять месяцев в году, а остальные три — мимолетная передышка с проблесками солнца. Я выбрал его потому, что он не похож на тот, который я покинул.
Единственная схожесть заключалась в океане — в городе моего Начала было море. Однако с годами я понял, что океан и море можно сравнивать разве что по составу. В остальном это два разных человека (для меня они люди). Чем-то похожие между собой, ну, например, цветом волос или сросшимися бровями. А так — совершенно противоположные друг другу характеры.
В океане нет романтичной меланхоличности и щед-рого человеколюбия.
Океан по характеру мне напоминал кубинку Зоэ. На улице Зеленого дыма она торговала углем и керосином, их раз в неделю из деревни привозил ее сын Алехо. Так пожилая мать помогала детям. А еще Зоэ ночами ткала из льняных ниток рубашки, бурча под нос ругательства в адрес покойного мужа, с которым попала в аварию и лишилась правой ноги.
Я приходил к Зоэ за керосином. Мы со временем разболтались, хотя по природе она была угрюмой, жесткой.
«Знаешь, сынок, чего не хватает теперешним девушкам? Свободы. Да, не удивляйся. Свобода это не задницу напоказ выставить и переспать с тем, кого захотела. Свобода женщины — это доверять своему сердцу. Не подчиняться расчетливости разума, а верить сердцу. Многие из них умрут с сожалением на сухих губах, уж поверь старой бензоколонке Зоэ! Они будут жалеть, что когда-то выбирали достаток и перспективу, а не... любовь, которая, если честно, сама по себе недостаток. Потому что она нас оголяет, раскрывает и даже унижает. Но о чем угодно можно пожалеть в жизни, только не о любви».
В Зоэ, как и в океане, была жесткая зрелость. Честная, битая временем зрелость женщины, всю жизнь любившей одного мужчину.
***
Я прожил без нее больше десяти лет. Не много и не мало. Но вполне достаточно для того, чтобы осознать, что это останется во мне навсегда. Первая любовь ведь. Она до последнего дня в нас. С нее начинается смелость, которая понуждает отдавать самого себя. Бескорыстно. И даже без мыслей вроде: «А нужно ли вообще этому человеку мое и от меня?»
Я покинул ее не из-за того, что разлюбил. Настоящая любовь не проходит. Она со временем перерастает в нечто другое, и точно не в ненависть, — в воспоминание, благодарность или просто в улыбку.
Я уехал из-за того, что мое чувство не получало такого же ответа, а порою вообще ответа, — сплошное безразличие. Лучше ненависть, резкость, выплеск, но только не безразличие. Но если бы меня спросили, какой должен быть ответ, я бы не смог объяснить. Это возможно лишь почувствовать. Больше никак.
Любовь не поддается объяснению. Даже если попытаетесь объяснить, то вас просто-напросто не поймут, но не скажут этого вслух и про себя решат: «Вот бы мне такие заботы...»
Я ходил по тем самым улицам, где долгие годы одним взглядом выражал восхищение, говорил, как сильно люблю ее, дорожу ею, и понимал, что она — рядом со мной, но не моя. В ее чувствах ко мне ничего не было, кроме вежливого приятия. Я был как иностранец — вроде язык родной, знакомый, но мало кого понимал. Зато понимал, что у меня уже другая жизнь в другом месте. Оставалось только добраться до нового адреса.
А потом вокруг появилось много людей, одной с нами крови, которые вдруг стали делить любовь ко всему окружающему, и даже мою к ней, по национальности, вероисповеданию и материальному достатку.
Спустя полгода меня забрали в армию. Еще через год я вернулся со службы с той же тоской в сердце. Вернулся на те самые улицы, где был счастлив. Стучался в двери воспоминаний, пытался разглядеть то, чем когда-то восхищался, и понял, что... надо уезжать. Подальше отсюда. Иначе еще немного — и я задохнусь. В собственных чувствах.
Уехал. Не обвиняя ее в чем-либо. Это не было поражением. Это было спасением или, скорее, отсрочкой. Для того, чтобы снова вернуться к ней. Уж без ожиданий, от которых одни неприятности.
А еще для того, чтобы сказать, что я все еще люблю ее. Так же сильно, но уже не испепеляюще и совсем не больно.
***
У меня не было родителей. Семьей для меня была бабушка Шафига. И сейчас, когда я прошел паспортный контроль и скоро окажусь в самолете, я вспоминаю бабушку Шафигу. Нене. Я ее так называл. Моя любовь к нене была почти такой же сильной привязанностью...
Она работала поваром. Готовила в семье «большого человека», как тогда говорили наши соседи. На что она отвечала: «Лучше бы вы их так называли из-за больших сердец, а не кошельков». «Большой человек» уважал бабушку за то, что она великолепно готовила национальное блюдо под названием «Три сестры». Три вида овощей: баклажан, зеленый перец и помидоры, — начинялись фаршем из смеси баранины и говядины с добав-лением мелконарезанной мяты и базилика. Фаршированные овощи предварительно чуть обжариваются на сливочном масле, затем их тесно укладывают в чугунной сковороде и тушат под закрытой крышкой.