Я взял Берлин и освободил Европу

Драбкин Артем Владимирович

Логачев Владимир Герасимович (Интервью Н. Чобану)

минометчик 339-го стрелкового полка 120-й гвардейской стрелковой дивизии

13 январе 1945 года началось наступление на Сандомирском плацдарме, а мы пошли вперед на следующий день. Мы пошли вперед за танками, и помню, что за день потеряли всего двух человек. Но что было страшно? Снега почти не было, но холода стояли сильные, и окапываться было невозможно, так как земля была твердая, как камень, и при взрывах комья земли поражали так же, как и осколки. Заняли мы позиции возле какого-то хутора, а это было на самой границе с Восточной Пруссией. Особого сопротивления мы не встречали, и тут немцы предприняли контратаку, сильно нажали. Откуда-то с фланга нас начал обстреливать крупнокалиберный пулемет, командиры растерялись, и началась паника. А это самое страшное. Мимо нас прошла отступившая пехота, и мы фактически остались с нашими минометами прямо перед немцами. Кроме нас, там оставалось еще одно орудие, командир которого попросил нас помочь развернуть его,

чтобы он смог подавить немецкий пулемет. Наш командир, совсем юный, только-только прибывший на фронт, необстрелянный младший лейтенант, растерялся и забился в щель. Мы его начали убеждать, что нужно отступить в рощицу, так как без прикрытия пехоты немцы нас «возьмут голыми руками». Убедили. Разобрали минометы и начали отходить, причем кучно, жмемся друг к другу, а ведь группа солдат – это такая удобная цель. Но я уже тогда понимал, что в критические моменты человеком овладевает стадное чувство, поэтому постарался идти чуть поодаль от солдат нашей роты. Помню, что я еще думал, как бы не попасть в плен, в оккупации насмотрелся на их состояние… Приготовил на всякий случай пару гранат, подобрал кем-то брошенные автомат и винтовку. В этот момент появились немецкие самоходки и начали нас обстреливать. Только я достиг спасительной рощицы, как меня сильно ударило и бросило на землю. Боли я не почувствовал, но понял, что ранен в поясничную область, как потом оказалось, был задет и позвоночник. Пытаюсь встать, а ноги не действуют. Лежу, как говорится «скучаю» и ясно понимаю, что мне «конец»: двигаться я не могу, и помочь мне абсолютно некому, вокруг ни души… А в таких ситуациях только в кино кричат: «Санитары!» У нас в батальоне, например, была только одна девушка-санинструктор, два пожилых санитара и всего одна санитарная повозка. Ну сколько человек они могли спасти? Поэтому выживали в основном те раненые, которые сами могли добраться до медсанбата… Но мне крупно повезло! Вдруг вылетает из-за поворота открытый «Виллис». В нем были водитель и два офицера с рацией. Они меня спрашивают: «Солдат, где тут немцы контратакуют?» Я как смог показал направление, они передали это по рации и… развернулись, чтобы уехать… Я закричал: «Ребята, заберите меня отсюда!» Они посмотрели на меня, как бы решая, стоит ли… Один из них говорит: «Х… с ним», и правда, что тогда стоила солдатская жизнь? Ничего! Но второй сказал: «Давай возьмем его». И они меня все-таки подобрали и отвезли в тыл. По дороге из машины я в последний раз видел солдат моей роты. Но медсанбат, в который меня привезли, уже почти был готов к эвакуации, и меня не хотели принимать… А мне было уже очень плохо, и, набравшись последних сил, я заявил тому санитару: «Сейчас пристрелю тебя, и мне за это ничего не будет», у меня еще была с собой винтовка. Угроза подействовала, и меня отправили в прифронтовой госпиталь. В этой палатке меня прооперировали, и транзитом через еще один госпиталь я оказался аж в Уфе. И там я пролежал до середины июня 1945 года, то есть фактически полгода.

Пятиэтажное здание госпиталя, бывшей школы, было переполнено страдающими людьми. Поначалу мне не давали никакой надежды, что я буду ходить. Один врач мне так прямо и сказал: «Парень, готовься к самому худшему»… А таких инвалидов сразу после войны были миллионы, всем им помочь не могли, и поэтому их основная масса спилась и погибла в первые послевоенные годы… Помню, что инвалидов без рук и без ног называли «самоварами»… И так мне обидно стало! Я ведь был совсем пацан 18 лет, даже не брился еще тогда, жизни совсем не видел и не знал… Врачи мне помочь не могли, так, кормили, перевязывали, конечно. И что тут сработало: тяга к жизни, какая-то генетическая память? Я не знаю, но эти слова врача меня задели и подстегнули. Ведь я толком и не учился еще, знаний, тем более в медицине, не было, что такое мануальная терапия, и даже массаж, в то время не знал. Но я, сначала превозмогая боль, научился сидеть, а потом стал мять, сейчас бы сказали массировать, свои ноги. И как оказалось, интуитивно я стал делать именно то, что мне помогло. Мои многочасовые сеансы «массажа» стали давать результат: вначале я смог пошевелить пальцами, а потом, постепенно чувствительность начала возвращаться к моим ногам. Кое-как я начал ковылять, но к моменту выписки уже ходил с палочкой. Так я фактически сам поставил себя на ноги. Система физических упражнений, разработанная мною тогда, помогла мне прожить полноценную жизнь. Занимаюсь я по ней ежедневно.

Темеров Владимир Викторович (Интервью А. Драбкина)

штурман 122-го Гвардейского бомбардировочного полка

Надо сказать, что еще мальчишкой в Одессе, когда началась Вторая мировая война, из сводок было известно, что английская авиация совершала налеты на город Кенигсберг. Тогда я впервые в жизни услыхал название этого города, конечно же, не представлял себе, что когда-то мне тоже придется бомбить Кенигсберг. Перед вылетом мы собрались в классе предполетной подготовки, где проводился инструктаж, был вывешен фотопланшет Кенигсберга, размером метр на метр. Дешифровщики обвели красным наши цели – порт, вокзалы, аэродром и прочее. От каждого из трех полков дивизии в вылете участвовало по две эскадрильи, 54 самолета. Вылетели мы из-под Истенбурга во второй половине дня. Под плоскостями подвешены две отличные 250 килограммовые немецкие авиабомбы, в бомболюке наши сотки. Помимо фугасных, мы использовали и немецкие кассетные ротативно-рассеивающие бомбы. Надо отметить высокие баллистические данные немецких боеприпасов.

Прошли южнее Кенигсберга, и на траверсе Куршской косы развернулись на цель, чтобы зайти с моря, со стороны солнца. Шли со снижением на высоте 5000. Впереди, по курсу над Кенигсбегом, наблюдаем сплошную стену черных разрывов снарядов зенитных батарей. Немцы открыли заградительный огонь. На такой большой высоте в неотапливаемой кабине, по логике вещей, мы должны были мерзнуть, но мы потели. Надо сказать, конверсионные следы от массы работающих моторов создавали впечатление грандиозности происходящего. Примерно за два километра до цели мы увидели прямо по курсу черные разрывы зенитных снарядов. Било не менее двух десятков стволов. Мы шли со снижением, и скорость у нас была довольно солидная. Тем не менее, когда мы вошли в зону этого обстрела, стало тревожно – кругом разрывы, самолет то подбрасывает вверх, то бросает вниз, то влево, то вправо, а надо соблюдать строй. Вышли на цель. Город с его черепичными крышами в лучах заходящего солнца казался

красным, совершенно нетронутым. По ведущему сбросили бомбы по центру Кенигсберга и благополучно вернулись домой. А вот когда мы летали на него в апреле, так дым поднимался выше 3000 метров. Земля была видна, но запах гари стоял в кабине. Мы видели, как внизу утюжат землю штурмовики, видели батареи, которые по нам стреляют. После одного из вылетов мы насчитали 41 дырку. Пришел усатый дядька дядя Вася с ведерком эмалита и перкалевыми латками. Он подходил к дырке в фюзеляже, намажет клеем, латку шлеп – и все в порядке. Конечно, так делали только в том случае, когда осколки не повреждали детали конструкции. Но такого у нас не было.

21 февраля 1945 года после одного из вылетов пришлось нам садиться на вынужденную. Возвращаясь с боевого задания, наша девятка в районе аэродрома попала в густой снегопад. Даже консоли собственного самолета не просматривались. Когда вывалились – девятка распалась. Одни самолеты направились в Шяуляй, но там при посадке на раскисший аэродром одна машина скапотировала. Мы же взяли курс на Тильзит, где на наших картах был обозначен запасной аэродром. Прилетаем, а там стоит У-2 на пятачке и кругом лес, сесть невозможно. Пока мы туда-сюда, уже стрелка горючего на нуле. Валентин все же нашел площадку среди леса. Я только помню, как я его взял за грудки, прижался к спинке. Боковым зрением увидел, как слева проскочила трансформаторная будка красного кирпича. Вдруг трах-трах-трах – и тишина. Оказывается, мы приземлились на территории немецкого концлагеря, сбили два ряда здоровых столбов с проволокой и остановились. Я пытался открыть колпак, но открылась только передняя часть сантиметров на десять, а дальше никак. Выбираться пришлось через нижний люк. Смотрю, метрах в сорока из бурьяна выглядывает фигура солдатика, усатого дядьки в возрасте. Выглянет и прячется. Я ему кричу: «Свои!» Он подошел, сказал, куда идти.

Я говорю стрелку: «Давай откроем бортпаек. Нам говорили, что там шоколад есть». Открыли, батюшки, а там кроме трухи от галет, ничего нет. Вот это было обидно! Стрелка оставили у самолета, а сами пошли. Тут я впервые в жизни увидел немцев. Конечно, уже пленных. Небольшая группа человек пятнадцать, шла под конвоем нам навстречу. Они остановились, встали на край шоссе, и когда мы подошли, отдали нам честь. Они были одеты кто в чем, вид у них был затрапезный. Подошли мы к зданию начальника лагеря немецких военнопленных. Капитальное, одноэтажное здание штаба, анфилада больших комнат, все в коже, диваны, кресла, стоят напольные массивные часы с маятником, которые потом заполонили магазины Москвы. Пришли в кабинет. Огромный дубовый стол. За столом майор. Он говорит: «У нас очень сложная обстановка. Сейчас по лесам бродят немецкие подразделения, которые оказались у нас в тылу. У меня нет связи с авиационными частями, но я вам дам машину». – «Хорошо. Только надо охрану выставить у самолета, и стрелок-радист будет у вас, вы его возьмите на довольствие». Договорились. Поехали назад к самолету с отделением солдатиков, которые будут отвечать за сохранность оборудования. Я залез в кабину, включил приборы. А там 40 с чем-то электромоторов, они гудят. Начальнику караула говорю: «Смотри, там остались бомбы. Я сейчас их выключу, но если кто полезет, живым он уже из кабины не вылезет». Припугнул, чтобы не воровали. Утром приехали в Тильзит. Запомнилось четырехэтажное здание консерватории. Окна раскрыты настежь, и из каждого окна раздается какофония на рояле – солдаты лазят. Зашли в кирху, а в ней громадный орган, смотрю, солдаты растаскивают трубы. Зачем они им нужны? Вмешиваться не стал, потому что народ был военный, если чего не понравится, то мало не покажется. Приехал за нами комэск Михаил Владимирович Брехов.

Он рассказал, что после нас в снежную круговерть вошла девятка из 119-го полка. Два самолета столкнулись и врезались в землю по хвосты и взорвались. Кто погиб, не ясно, поскольку судьба нашего экипажа была неизвестна. Пытались определить по номерам выброшенных взрывом пистолетов. Но учет оружия в частях оказался не на высоте.

Наше прибытие встретили с большой радостью. Даже налили по рюмке. На место посадки самолета выехали инженер полка и техник самолета Иван Жерносенко на предмет возможности его ремонта. Однако повреждения, полученные от столкновения с бетонными столбами, такую возможность исключали.

Дальше война пошла своим чередом. Как-то зенитный снаряд попал в наш самолет. Выбил в правой плоскости консольный бензобак. Образовалась большая дыра, но вернулись и сели нормально. Применять пулемет против истребителей мне за всю войну не пришлось. Только когда уже закончилась война, в Елгаве. Командир полка объявил: «Победа!», тогда мы сели в самолеты и устроили салют.

Когда закончилась восточнопрусская операции, Кенигсберг был взят, фактически война для нас закончилась. Мы стали заниматься трофеями. Надо сказать, что авиаторам трофеи не доставались. Мы приходили и располагались в населенных пунктах, где прошла пехота, а после нее ничего не оставалось. Они даже с кожаных диванов кожу срезали.

Развилось движение кладоискателей. Считалось, что немцы, уходя, что-то зарывали. Ходили целые группы, вооруженные металлическими штырями, щупали землю. Мы тоже один раз ходили, но никаких трофеев не нашли. Тогда мы рванули в Кенигсберг. Наши военные там жили припеваючи. Хотя Кенигсберг был разрушен, но по окраинам сохранились хорошие коттеджи. Немцы предприимчивые, уже были открыты заведения, куда можно было зайти, выпить шнапса и купить колбасу. На многих домах были вывешены белые полотнища и написано крупными буквами – тиф. Видимо, с тем расчетом, чтобы слишком не шастали по немецким домам. Мы ходили на пепелища, собирали оставшуюся посуду. Мне даже удалось послать посылочку с тарелочками, блюдечками, чашками, которые мы там насобирали. Стрелком-радистом в экипаже комэска Брехова был одессит Фима Литвак. Он был награжден Орденом Красного Знамени за то, что сбил «фоккера». Ну кто еще может сбить истребитель, как не стрелок экипажа комэска? Вот как-то раз Фима, насобирав трофеев, ехал на полуторке. Мешок положил в кузов, а сам в кабине. Когда поравнялись с нашим КПП, шофер притормозил, говорит: «Давай спрыгивай». Фима соскочил, а тот по газам, и мешок так и остался в кузове. Как он переживал!

Где-то в это же время нам на экипаж выдали девять килограммов сахара. Мы стали варить сахарные помадки с молоком. А молока было – пей не хочу! В нашем БАО было 115 коров.

Вскоре нашу дивизию перебросили в Прибалтику, на аэродром у города Елгава. 5 мая 1945 года наш экипаж был удостоен правительственных наград. Меня и Валерия наградили орденами Красного Знамени, а Николая – Орденом Отечественной войны 1-й степени. Весьма кстати, незадолго до этого, нам на экипаж из трофеев фронта выдали 9 кг сахара. С этим сахаром мы снарядили старшину Ивана Жерносенко в город. Вернулся он с бутылью самогонки. Было чем отметить столь знаменательное событие.