Я живу в этом теле !
Шрифт:
– Ты и сама должна постараться!.. Врачам надо помогать, а ты должна… Ты ж моложе меня на целых три года, а женщины живут дольше мужчин на десять лет! Это ж тебе после меня предстоит еще десять и еще три года топтать землю, внуков и правнуков обихаживать!.. Целых тринадцать лет, подумать только! Так что давай выкарабкивайся, я ж без тебя совсем измучился, мне без тебя тяжко…
Голос его прервался, он беззвучно хватал ртом воздух, сам уже такой же желтый, как и она. По горлу под старчески сморщенной кожей судорожно ходил кадык. Из глаз слезы побежали крупными блестящими каплями, рот
Я положил ладонь на отцовское плечо, раньше такое широкое и твердое, а теперь исхудавшее, костлявое, жалобное. Он склонил голову набок, прижав щетинистой щекой мою руку, задерживая ее, продляя сыновью ласку, на которую я, как теперь помню, был не просто скуп, а вообще считал это слюнтяйством и никогда до нее не опускался.
В моей груди защипало сильнее, а в глазах начало расплываться. С изумлением и страхом ощутил, что вот-вот заплачу, хотя что мне эти люди, эти старики, одна особь умирает сейчас, а другая через несколько лет, что для галактики меньше чем мгновение.
– Она поправится, – выдавил я с трудом. Горло сжимали хищные пальцы, слова протискивались с трудом, мне стало трудно дышать. – Отец, она поправится… ей в самом деле еще рано.
– Да-да, – ответил он с такой торопливостью, что сердце мое защемило еще больнее. – Женщины живут дольше… В любой стране дольше!
– А вы даже не ровесники, – сказал я тихо. – Она моложе… У нее еще не иссякли силы.
Я смотрел на ее лицо и видел свое. Мальчики обычно в маму, а девочки – в отца, так что таким вот я стану всего через тридцать-сорок лет. Это кажется много, но я уже прожил столько же, половину отпущенной мне жизни. Если повезет, конечно. Если не заболею неизлечимой болезнью, если меня не собьет машина…
Словом, если мне очень-очень повезет, то лет через сорок я буду лежать вот так и медленно умирать, терзаясь болями изношенного тела.
Я стиснул зубы так, что стегнуло в виски. Чернота на миг отхлынула, я держал глаза широко раскрытыми, вбирая в себя этот мир, вживаясь в него заново, и жуткий страх небытия отодвинулся, замер, затаился.
Я подсел к постели, всматриваясь в лицо матери с жадной любовью. Отец тихонько сопел в уголке, там приборы, он рассматривал их так придирчиво, словно понимал назначение. А может, и понимал. За годы медленного угасания матери прочел горы книг по медицине, сам не хуже опытного врача мог определять все признаки тех болячек, что терзают ее.
– Мама, – проговорил я тихо, – мы здесь с отцом. Мы любим тебя.
В горле был комок, ибо что вроде бы еще нужно для завершения счастливой жизни? Отец и мать прожили сорок лет вместе, прожили в любви и согласии. Возможно, как в старой доброй сказке, и умрут в один день, ибо у отца плохо с сердцем, не засыпает без сильнейших лекарств.
Что вроде бы еще… А то, что я не хочу, чтобы они умирали! Они прожили тихо и честно. Они жили достойно, но не знали в жизни богатства. Они не побывали в дальних странах, еще не открыли удивительный мир Интернета… Они многого не успели узнать, увидеть, ощутить, но жизнь их вот-вот оборвется!
Мощным раструбом, гофрированный шланг, от висков идут провода, из-за мать походила бы на персонаж из фильма ужасов или на
– Мама, – прошептал я, беря ее высохшие пальцы, похожие на куриную лапку, пролежавшую месяц на солнцепеке, – мама…
Отец бросил на меня робкий взгляд.
– Она слышит тебя, слышит!.. Я и без медиков знаю, что слышит.
– Да, – согласился я, – наверняка… Мама, мы здесь, рядом. Где ты сейчас, мама? Что ты видишь?
Сердце дрогнуло, я не хотел такое спрашивать, само вырвалось, теперь внутри все замерло в ожидании страшного ответа. Пахнуло холодом, словно из свежевырытой могилы.
Ее лицо было неподвижным, бугры под толстыми воспаленными веками не шелохнулись.
Когда мы вышли, тяжелый запах ослабел, но я чувствовал, что теперь это гнетущее чувство останется со мной на всю жизнь.
На всю, что пробуду здесь, на этой планете.
Дома я задернул шторы, лег на диван и попытался представить себе то, что видит мать существа, в теле которого я возник. Что она чувствует, лежа в темноте, не ощущая тела, простыни, не слыша, не видя…
Когда расслабился, мой организм некоторое время воспринимался огромной тяжелой массой, бесформенной и отвратительной. Я начал чувствовать, как непрерывно сокращается огромная мышца, усиленно засасывая и толкая дальше литры теплой крови, как подвигалась и легла поудобнее какая-то из кишок, как пыхтит и устраивается нечто толсто-скользкое, покрытое слизью, но важное, затем теплота наконец растеклась изнутри к конечностям, они потяжелели еще больше, раздвинулись в размерах настолько, что я перестал воспринимать их вовсе, как и тело…
Затем ощущение размылось, я лежал… а затем уже просто висел в темноте, невесомости, вокруг меня черный бескрайний космос… ни звезд, ни туманностей, только пустота, пустота, пустота.
Но мозг все еще работал, и я начал представлять, что я один в этой пустоте. Что ничего больше нет. Только я, а я – это ощущение. Без тела, глаз, слуха, обоняния. Только сам я.
Я завис в полной тьме, уже без тела, уже без верха, низа, в любую сторону тянулась пугающая бесконечность, а я один, всего лишь один. Так, наверное, чувствовал себя первобог, когда нет ни времени, ни пространства, нет ничего…
Но есть я, мелькнула мысль. Не мысль, скорее – ощущение. Так, наверное, чувствует себя мать. Она висит во тьме, не имея возможности поднять веки. Возможно, даже не чувствует их. Но огонек осознания трепещет, готовый погаснуть…
В страшной тьме я постарался расслабиться еще больше, попробовал пригасить огонек, еще и еще, и наконец вот я исчезаю, вот меня нет…
Острая судорога свела тело. Боль была острой и неожиданной. Сердце застучало часто, словно я уже пробежал пару верст, а оно только об этом вспомнило. В черепе застучали молотки. Грудь несколько раз сама по себе поднялась и схлопнулась, выталкивая застоявшийся воздух и нагнетая чистый, наполняя кислородом все насмерть перепуганное тело.