Я знал, что каждый звук мой — звук любви…

Хермлин Стефан

Если никто не услышит? Даже грядущее племя, То, для которого ты шествуешь грозной тропой, Сердцем не дрогнув, воспой и тогда беспощадное время. Невыразимое — вырази, тяжкую ношу — воспой И неподвластен сомненью твой твердый ответ изначальный, Пусть даже ныне твой голос поглотит небытие. Ты и на это готов. Ты знаешь: когда-нибудь дальний Явится правнук, который полюбит и слово твое. Каждому дан свой голос. Твой — на исходе былого В черной ночи пророчит зарю грядущих годов. Твердо избрал ты свой путь. Но кто услыхал твое слово? Будет ли дом для него? Нет, он еще не готов. (Перевод Г. Ратгауза)

Твердо и неуклонно Стефан Хермлин шел своим путем, никогда и ни при каких невзгодах с него не сворачивая. Любимые Хермлином французские поэты, и прежде всего Бодлер, с ранней молодости учили его безжалостному отбору каждого слова, непогрешимости каждого выражения. О «суровых боях» за слово Хермлин говорит с впечатляющей силой и в своих стихах, которые сегодня прочтет наш читатель («Сонет», 1956). Немецкая речь в стихах Хермлина стала необычно чеканной и строгой. Сегодня, приветствуя поэта и оглядываясь на его подвижнический труд многих десятилетий, мы, его друзья, давние и новые почитатели, воздаем ему заслуженную дань уважения.

Несколько слов

об отборе наших текстов. Две трети гражданских стихов Хермлина (а их у него — большинство) уже переведены, и некоторые — хотя и немногие из них — переведены с подлинным вдохновением («Париж» — Д. Самойловым, «Пепел Биркенау» — Л. Гинзбургом). Поэтому гражданскую лирику Хермлина, во многом определившую его облик, его глубоко трагический цикл «О больших городах», мы представляем лишь двумя стихотворениями. И прежде всего это знаменитая «Боль городов», которую поэт печатал в начале почти всех своих сборников, написанная строгими и грозными терцинами, — суровое напоминание о 1942 годе, когда почти вся Европа была оккупирована Гитлером. Поэт очень сдержан в своих эмоциях: скорбь о родном и опозоренном Берлине среди песчаных пустырей и сосен соседствует здесь с образами истерзанных или непокоренных столиц: Мадрида, Парижа, Варшавы, Лондона. Поэт целомудренно не называет по имени Москву (усиливая этим поэтическое воздействие), но в посвященных ей строфах передает все напряжение борьбы:

Да славится твоя борьба! Я возглашаю, Что мощь твоя изменит мир. Я это знаю. И посягнувших на тебя я проклинаю.

Сходным пафосом дышат и написанные в том же 1942 году строки Ахматовой: «Час мужества пробил на наших часах».

Мы верим, что грозную поэтическую силу этих строк уловят даже те читатели, которые не разделяют безусловной убежденности поэта в правоте революционного дела (высказанной в столь драматический момент войны…).

Остальные стихотворения либо вводят нас в сложный, подчас герметичный мир юношеских исканий поэта, где античный миф предстает в сюрреалистическом обличье (что существенно для истоков поэтики Хермлина), либо раскрывают картину мучительного душевного разлада и колебаний (знакомую и читателям прозы Хермлина), тех сомнений, которые всегда предшествуют у этого поэта твердой решимости до конца бороться за победу добра. Лишь очистившись в горниле этих сомнений, поэт обретает силу, чтобы ясно и твердо сказать о своем назначении: «Я знал, что каждый звук мой — звук любви».

Баллада о Королеве Большой Беде

Голоса, говорите! Я помню вас, Голос пчел из германских долин, Голос пустоши в звонкий июльский зной И суровой державы равнин. Золотые и красные города, Я запомню ваш древний звон: На крыле одиночества в поздний час Ко мне доносился он. Вы мне говорили про демонский лик Облаков над озерной водой. Вы вели меня в призрачный парк городской, Залитый белой луной. О тоске беззащитных мостов на ветру Я узнал впервые от вас, О безмерно далеких, дивных морях. Почему вы молчите сейчас? И ласточкин щебет, и сладостный страх, И террасы дерзостный взлет — Я тысячи этих видений знал, Их помнил наперечет. Речь усопших поэтов во мне жива, Как прежде, я к ней приник. Я тонул в этом море Большой Беды, Но усопший не слышал мой крик. И сегодня сияет солнечный взор Над заливами, в небе, везде. Вы так искушали меня, голоса, И бросили в лютой беде. И я чувствую, ветер стал мне чужим И равнина пуста, холодна. Не достигла величия юность моя И до срока в душе седина. Не боятся дети бессильной руки, Не страшится ласточка зим. В ниневийской земле, в вавилонской земле [3] Стих был казним и гоним. Кто не жаждет жара нетленной любви, Никогда не сгоравшей дотла? Но тебе по летней тропе не пройти, Твой удел — не пожар, а зола. Ты не один; погляди кругом: Поэты повергнуты ниц, В вонючей канаве их братство лежит Под надзором мертвых глазниц. Где та улыбка в тени листвы, Что бессмертной казалась нам вдруг? Размалеваны эти губы теперь, Истерзаны множеством мук. Своим дыханием прерывистым славь Королеву Большую Беду, Владычит она над страною скорбей С кровавого трона в саду. Ничего не осталось, кроме Беды. Это значит: в кулак сожмем Усталую руку. Остывший взор Ярость зажгла огнем. И сонаты, и мертвых поэтов слова Сурово отринул ты, Из прибоя памяти выходя, Из моря ночной темноты. Ты бесслезный, беспамятный держишь путь Сквозь железное время — туда, Где владычит одна над страною скорбей Королева Большая Беда.

3

Ниневия (столица Ассирии) и Вавилон — столицы могучих деспотических держав древности, порабощавших многие народы, — здесь воплощают насилие и тиранию (с явным намеком на родину поэта). (Здесь и далее — прим. перев.)

1942 г.

Боль городов

Боль грозных городов! Я грозно возглашаю: Она изменит мир. Я это твердо знаю. На голову убийц я кару призываю. Они давно сорвали жадными руками Листву дерев, надежный, верный кров над нами, И наши души изнуряет злое пламя. Дымятся кровью наши чистые фонтаны, Дымятся кровью наши чистые фонтаны, Поруган юный лес, осквернены поляны, И не найти нигде веселой свиты Пана. Теперь разбойниками стали наши дети, Хохочут дерзко или гибнут на рассвете В чужом краю. И челн стальной я вижу в Лете. Теперь родили наши жены исполина, Безглазую Войну, любя ее, как сына. Колосья выжжены, опалена равнина. Они и нам стократной гибелью грозили, В темницах те, кто дерзко дал отпор их силе, За то, что мы чело к свободе обратили. И кости наших сыновей перемолола Машина хищных войн. Хмельны от произвола, Владыки пьют вино из черепов тяжелых. За вековой стеной, в необоримом зное Простерся древний город в мертвенном покое. О город трупов, где поникло все живое… О город солнечный на Тибре, о, докуда Ты будешь ждать трубы архангельской, как чуда? Твой мнимый Цезарь предал правду, как Иуда. Мадрид, надежда бедняков и князь восстанья! Отныне в рабстве ты, но не слышны рыданья. В руинах ты, но враг страшится воздаянья. Ночь баррикад неукротимых, ты жива И, затаившись, смотришь гневным взором льва, Как в час грозы, когда творил Делакруа. Там, где всегда звучал победный клич литавр, На Темзе слышен плач. Одеты жены в траур. Слышны разрывы бомб. Вот-вот — и рухнет Тауэр. Тебе и в тяжком сне все снятся месть и слава, И звезды, как клинки, сияют величаво. Враг, победив тебя, уже дрожит, Варшава. Среда озер и пустырей — суровый бор. Мой бедный город, ты поймешь ли свой позор? В ручьях струится кровь, и видно дно озер. Тебя я назову последней — и любимой, Но не по имени: ты для меня незримой Осталась и ночной мечтой неповторимой. [4] В полночных грезах я стоял у мавзолея. Гром площадь оглашал. Под древним оком Змея Ты и не дрогнула, в бореньях не слабея. Ты возникаешь, как гроза на горизонте. Священен жребий твой для всех. Его не троньте! Ты наступаешь вновь на необъятном фронте! Да славится твоя борьба! Я возглашаю, Что мощь твоя изменит мир. Я это знаю. И посягнувших на тебя я проклинаю. И сам я не страшусь смертельного удара. Что значу я для вас — средь крови, среди жара? Что значу я для вас? Я — крик, и я — фанфара!

4

Впервые поэт увидел Москву только в 1948 году.

1942 г.

Баллада о Госпоже Надежде

Суровая подруга эшафота, Царица снов, святая нищета, Последний вопль восставшего народа, Последний гвоздь кровавого креста, К тебе взывают мертвые уста. Окутав небо предрассветным дымом, Стучишься ты к сердцам неисцелимым, Сестра истерзанных, предсмертный свет, Кудель, перстом развитая незримым, Надежда, утешенье наших бед. Прекрасный облик в роще черных змей, Слепая в гулких уличных набатах, Под пыткой — стойкость, немота страстей, Плат, остудивший смертный жар распятых, Дозор в краю скорбей моих проклятых, В моих знобящих снах и наяву Я, зачумленный, я тебя зову, Стальной фантом, рубиновый скелет, Последний стебель в обожженном рву, Надежда, утешенье наших бед. Вода пустынь, хлеб горьких одиночеств, Ключ, отворивший новые края, Заветный сплав познаний и пророчеств, В дыму, в петле, на острие копья Жива любовь и ненависть моя, Мой щит, мой герб, о странница слепая. Приходишь ты, как весть предзаревая, Из той страны, где был рожден рассвет, Всегда распятая, всегда живая, Надежда, утешенье наших бед.

Посылка

О госпожа! В пустынях изнывая, В зеленых льдах, где плачет стужа злая, Укрытая за толщей дней и лет, Прими обет служения, благая Надежда, утешенье наших бед.

1947 г.

Из цикла стихов «ПАМЯТЬ» (1945–1956)

Цвети и сияй, как злато, Дивный вечерний лик, Меня ослепи на миг Поздним лучом заката. Белый призрак твой Я узрел под холодной луною. Он спешил дорогой ночною, Звездною колеей. Слышишь ли: в забытьи Кто-то поет… Под кленом Полночи — плачем ли, стоном? — Вторят мне губы твои. Ах, я блуждаю давно В лабиринте снов и печали. Радости мы не узнали. Нам это не суждено. Коснись меня белым перстом, Это касанье — смертельно. Ночь растет беспредельно, Обнимая земной окоем. Лети, улетай далече, Скорбный вечерний лик. Твой спутник в молчаньи поник На месте сумрачной встречи.

Сонет

Ведя мои суровые бои, Чеканя стих, чтоб был он чист и молод, Я знал, что каждый звук мой — звук любви. Она меня вела сквозь жар и холод. И в снежных вихрях, в час, когда расколот Был целый мир, я знал, что никогда, Как ни грози судьбины грубый молот, Я не предам грядущие года. Любовь не льстит, она — сильней всего, Кто служит ей — не заслужил укора. Обманутая, верит в торжество. В мятежных строфах будущего хора Я чую новый век и суть его: И зов величья, и клеймо позора.

1956 г.