Я знаю, что ты знаешь, что я знаю…
Шрифт:
– Расстреляли?!
– Да. Она оказалась подпольщицей.
– И твой дед не мог ее спасти?
– Нет… Это довольно странная история, он рассказал ее мне почти перед самой смертью. Я слушал его вполуха, ведь тогда это показалось мне несущественным, а если честно – просто какой-то выдумкой. Только удивлялся тому, какая же буйная фантазия развилась у старика: он рассказывал, и глаза его, уже выцветшие и будто обращенные взглядом внутрь себя, сияли любовью. Только теперь я понимаю, что он говорил правду. Ведь порой в жизни случается такое, чего не может предсказать самый изобретательный писатель. Словом, история такая. В тридцатых годах мой дедушка находился в длительной командировке в Киеве. Он изучал древнеславянскую архитектуру, писал по ней научную работу.
– Крещатик?
Точно! Так вот, там он встретил девушку в белых носочках. Почему-то эти носочки тронули его больше всего. Он попросил ее проводить его к Успенскому собору. Оказалось, что девушка изучала в школе немецкий, прекрасно его поняла и согласилась стать его гидом. Дед пробыл в Киеве дольше положенного срока. Это была, по его словам, безумная любовь. Тайная, полная предосторожностей и отчаяния. Дед даже хотел жениться. Но девушка неожиданно исчезла. Он искал ее. Страдал. Но впоследствии вынужден был уехать ни с чем. А уже во время войны, он, как специалист, занимался экспертизой картин и других исторических ценностей, находящихся на оккупированных территориях. Таким образом он снова оказался в Киеве. И снова бросился на поиски возлюбленной. И представляешь, судьба вновь свела их!
Он несказанно удивился, когда, зайдя в кабаре – да, да, в оккупированном городе действовали и кабаре, и театры, и выставки! – он увидел, что она работает там официанткой.
Выяснилось, что тогда, в конце тридцатых, она вынуждена была уехать из города: брак с иностранцем был для советской комсомолки не только невозможным, но и опасным. А теперь он стал опасным для него, немца. Однако они снова начали встречаться. Она даже переехала в его квартиру. Вела себя, как хозяйка, принимала гостей – разных военных чиновников и, как рассказывал дед, прекрасно пела, очаровывая каждого, кто приходил в гости. Понятно, что свои считали ее «немецкой подстилкой». Дед готовил для нее документы на выезд в Австрию, где у нас был родовое имение. Его не оставляла мысль о женитьбе, о детях. Он ненавидел войну. А потом ее арестовали и расстреляли. Оказалось, что она работала на подполье и, очаровывая гостей, умудрялась скопировать какие-то важные документы или между прочим выведать сведения о передвижении войск или намечающихся военных операциях. Друг деда помог ему немедленно выехать на родину. Потом дед бежал в Португалию, со временем женился, вернулся в Германию, умер глубоким стариком – ему было девяносто. Но когда он рассказывал о своей киевской Марусе, его лицо сияло, как у новорожденного. Он сказал, что не видел женщин красивее, чем тогда, на – как ты сказала? – на Крещатике…
Вера смотрела за тем, как шевелятся губы Рихарда, подыскивая слова, как он старается говорить медленно, чтобы она хорошо понимала каждое слово.
И она понимала, хотя еще не совсем досконально изучила нюансы языка. В то же время, внимательно его слушая, Вера представляла себя на пароходе, плывущем в открытом море, и удивлялась тому, что успела вскочить на этот последний корабль, не имея билета. Даже не представляла, что способна на подобную авантюру.
Но разве это авантюра?
Вера приходила в ужас от мысли, что всего этого могло бы не быть. И она прожила бы жизнь без любви. А точнее – принимала бы за любовь то, что имела в течение двадцати лет брака с Романом Ивановичем.
Все в этом браке было слишком правильно, слишком прагматично.
Вера смотрела в большое окно турецкой кофейни (почему– то в этом предместье было много турок, и они варили вкуснейший кофе), по которому стекали тонкие струйки весеннего дождя, и чувствовала, что с ее сердца спадает чешуя. В то же время ее терзало чувство вины, и не только потому, что она предает свою семью сейчас, именно в этот момент.
Ее вина была гораздо глубже. Веру мучила совесть, что обманула она всех еще давно, с самого начала. Еще тогда, когда выбрала для себя такую обкатанную колею – вышла замуж за надежного, но не любимого мужчину. Что согласилась приехать сюда в поисках лучшей жизни, будто эта лучшая жизнь зависела от смены места. Разве могла она знать, что она, эта «лучшая», придет совсем не так, как она планировала.
Рихарда она встретила случайно – прямо на улице.
Отработав свой номер (она исполняла соло на скрипке во время какого-то праздника на площади), она спустилась в толпу, купила себе огромный стакан взбитых сливок со свежей клубникой и переходила от одной ярмарочной палатки к другой, разглядывая изделия народного промысла, останавливаясь у многочисленных развлекательных площадок, где выступали другие музыканты или клоуны.
Тогда – она это точно помнит! – ее душили слезы. На фоне общего веселья она еще острее чувствовала, что ее жизнь прошла. Прошла так быстро, что она не успела опомниться. Теперь ее ожидает старость в чужой стране.
Конечно, она, Вера, будет до конца дней всячески поддерживать то, что имеет. Каждый день стирать скатерти, гладить и крахмалить простыни, безупречно накрывать на стол, ухаживать за мужем и дочерью. Дождется внуков и будет хорошей бабушкой. Как была хорошей женой и хорошей матерью.
Все идет как надо.
Едва лишь она заставила себя улыбнуться этой мысли, как кто-то толкнул ее – да так, что сливки из большого бумажного стакана вывалились на костюм какого-то мужчины, который так же, как и она, засмотрелся на выступление актеров местного театра.
Вера замерла. Ведь до сих пор ужасно боялась немцев. Они казались ей суровыми, скучными, прагматичными, а главное – в случае любой неприятности сразу же вызывали полицию.
С того стакана все и закрутилось.
Теперь Рихард настаивает на том, чтобы они жили вместе.
И это предложение вполне серьезное.
А она не способна ничего решить.
Ничего.
Если бы Вера могла хоть кому-нибудь рассказать о человеке, которого так неожиданно встретила на своем пути, если бы она могла назвать его своим, она бы сказала так: «Он – единственный во всем мире. Таких я никогда не встречала. Даже издали. Даже в кино. Я знаю, о чем говорю! И, поверьте мне, это не восторженность глупой девчонки. Это опыт. Опыт тысячи лет одиночества…»
Теперь она могла признаться, как долго ждала его! И при этом – ничего не делала, чтобы найти! Совсем ничего.
Словно во сне, проживала жизнь добропорядочной женщины, которая много чего «должна», мало чего «может» и вовсе ничего не «хочет». А к чему можно стремиться, если все сложилось так, как сложилось и, как говорится, от добра добра не ищут. Но в глубине естества, как у каждой из добропорядочных матерей семейства, у нее возникали фантазии на тему большой и несбыточной любви. И эти фантазии были слишком высокими, чтобы осуществиться. Ведь – ни много ни мало! – Вера мечтала найти своего бога. Не того единственного и всемогущего, к которому обращаются в молитвах, а маленького, «своего» – простого и смертного, который возьмет за руку и поведет туда, где обретешь себя и свой рай.
Но она никогда не видела таких. Даже издали. Ее окружал устоявшийся и привычный мир – хорошо устроенный, взлелеянный, налаженный и непоколебимый.
И во многом эта налаженность и непоколебимость – заслуга ее рук. И что она должна была делать в таком случае? Только принимать все, как есть.
Но в минуты отчаяния, которые бывают даже в непоколебимом мире, в те минуты, когда даже добропорядочные матери семейства боятся остаться наедине с собой, ведь сразу из всех щелочек души полезет недовольство, она молилась: «Господи, покажи мне его! Хотя бы издали, на расстоянии. Хоть мельком! Но так, чтобы я поняла: он есть, он существует. Если даже он и взглянет на меня, я не сделаю ни единого шага навстречу, тихо пройду мимо, не поднимая глаз. Я не побеспокою его ни движением, ни взглядом. Не произнесу ни слова. Только оглянусь издали и пойду дальше – к своим белым скатертям, обедам, обязанностям, унося в себе тайну его существования. Но я буду знать, что не зря живу. И больше мне ничего не нужно. Честное слово!»