Я знаю, что ты знаешь, что я знаю…
Шрифт:
Макс судорожно кивнул.
– Тогда нам остается только пить! – весело сказал Эрих и наполнил рюмки…
Фрау Шульце:
Ковчег
…Я очень сентиментальна по отношению к украинцам.
Замечу: не к русским, а именно к украинцам. Хотя многие из моих соотечественников их не различают. Для них они все – «раша», «рюс».
Но я различаю. Почему? Это мой старинный секрет. Не знаю, смогу ли когда-нибудь обнародовать его да и стоит ли вообще это делать.
Знала я одного парня…
Нет.
…Советские войска вошли в наш город и пробыли здесь почти месяц.
К тому времени весь Бранденбургский округ лежал в руинах, почти как во время Тридцатилетней войны в семнадцатом веке. В апреле сорок пятого весь центр Потсдама и, конечно, Бабельсберг – восточный район на противоположном берегу реки Хафель, в котором располагалось наше имение, был разрушен английскими бомбардировщиками.
Тогда и погибли мои родители. А дом, который был похож на единственный уцелевший зуб во рту старика, торчал посреди Ткацкой площади, счесанный метким выстрелом наполовину.
Синие воды Хафеля, изумрудные сады Сан-Суси и вся окрестность бывшей резиденции короля Вильгельма покрылись красной пылью от раскрошенной до состояния песка черепицы. По улицам бродили припорошенные той же пылью тени людей в поисках пристанища или еды. На руинах хозяйничали крысы.
Сам район Потсдама был разделен на две части – в одной стояли войска союзников, другую заняли советские.
То, что здесь творилось, вспоминать не хочу и не буду. Я уцелела благодаря тому, что меня нашел именно он, тот человек…
…Я вышла замуж беременной.
Альфред Шульце все-таки добился своего, забрал меня в Швейцарию. А потом, уже после его смерти, я вернулась на родину.
Мария фон Шульце, «чистокровная арийка», наследница и любимая дочь своего отца-ювелира, сейчас живет в Америке.
Она не любит Германию, говорит, что здесь негде развернуться. Ее всегда куда-то тянет, она нигде не может найти себе места, и я не удивлюсь, если следующую ее открытку получу из Южной Африки. Она сумасшедшая, моя доченька. Она не знает, почему она такая.
А я знаю. Мне хватило того месяца, чтобы познать бездну чувств, которые нахлынули на меня, будто плотину прорвало…
…Его расстреляли из-за меня. Это ж надо такому быть: пройти всю войну, чтобы в конце получить пулю от своих же!
Даже сейчас, когда позволяю себе вспоминать о тех днях – на лице проступает румянец, как перед апоплексическим ударом.
Я слишком стара для таких воспоминаний.
Все путается в голове…
… Я спряталась за крышкой рояля.
Он давно был разобран на доски, беззубый. Крышка стояла, прислоненная к стене, как кривое черное зеркало. Как только внизу послышались шаги, голоса, запах дыма, звон и шум погрома, я, как мышь, юркнула за крышку, съежилась, поджала колени и превратилась в одно дрожащее сердце. Рядом со мной лежала на распухшем боку большая крыса, и мы смотрели друг на друга, как сестры. Она умирала. Я хотела жить.
Шаги раздавались по всему полуразрушенному дому.
Шаги и смех.
Незнакомая речь.
Запах еды.
Головокружительный запах еды. Мы с крысой переглянулись. Она зашуршала, забила хвостом, но перевалиться на ноги не смогла. И почти сразу сдохла. Я ждала своего часа.
Шаги приблизились к лестнице, ведущей наверх. Их было много – целая симфония шагов.
Дверь распахнулась.
Запах пота, сигаретного дыма, крови, грязной одежды, сапог…
Потом все откатилось назад, вниз.
Остался один скрип. Он облетел комнату по периметру и затих, замер перед крышкой рояля. Кто-то смотрел на свое отражение в черном фоне. Но мне показалось, что этот «кто-то» смотрит сквозь крышку прямо на меня, ведь я услышала звук втянутого ноздрями воздуха, после которого повисла тишина.
Я крепче сжала поджатые к груди колени. Они были грязные. И вся я была грязная, как та крыса. Потом снова услышала шаги – кто-то обходил крышку рояля сбоку – и уткнулась головой в колени…
…Я знаю, почему Мария получилась такой!
Только я могу объяснить ее поведение, которое похоже на полет оторвавшегося листа. Она не привязана ни к какой земле, у нее нет корней, и она это чувствует на уровне подсознания. Ей чужда моя родина, ей безразлична Швейцария, хоть она и родилась там. Она не может никого любить.
Немцы кажутся слишком скучными, англичане – мрачными, французы скупыми, азиаты – коварными. Едва ли не с детства она убегала из дома, проводя вечера в сомнительных компаниях хиппи, путешествовала автостопом, курила травку, в девятнадцать пришлось искать врача, чтобы сделать ей аборт, хотя она отчаянно сопротивлялась. Это окончательно испортило наши отношения.
Когда ее отец умер (он был старше меня на тридцать лет), я в сердцах от того, что не могу справиться с ее сумасбродством, прокричала ей правду в лицо – все так, как было.
Не знаю, зачем я это сделала.
Возможно, потому, что мы давно уже потеряли взаимопонимание, и мне хотелось хотя бы раз увидеть в ее упрямых глазах растерянность: отец не просто иностранец, он к тому же советский солдат!
Не хочешь жить в красивом имении, спать на чистых простынях и получить хорошее образование – на тебе правду!
Я надеялась, что она присмиреет, утратит свой гонор. И наконец снова станет моей – той девочкой, которую я безумно люблю. А я люблю тебя, Мария, и каждый день молюсь за твою изнывшую, неприкаянную душу.
А ты так редко и скупо отвечаешь на мои письма…
…Наверное, я была слишком жестокой, прокричав ту правду. Но я не увидела ни растерянности, ни покорности. На следующий день она уехала от меня.
С тех пор бродит по свету, ищет свое место под солнцем и нигде не может осесть. Так, как это делает лист, гонимый ветром, – то прибивается к стеклу автомобиля или поезда, то падает на землю, снова вздымается в вихре и несется, несется, прилипает к стенам, витринам, сапогам, шляпам и зонтикам.