Я знаю, кто убил Лору Палмер
Шрифт:
Вода залила уши, на миг погасила звуки, но теперь в голове истерически стучал нарастающий ритм пульса.
Она ходит между спящих людей. Они спят на ее диванах, на полу и разложенных креслах. Яна позволяет темноте стирать их лица и присваивать их имена. Сейчас не нужно имен. Она наклоняется над спящими и тремя длинными вдохами забирает у каждого муторные сны, разбавленные согретым теплом ее дома дыханием. Достает из кармана серебристую юбилейную монетку. Кладет под подушку. Каждому кладет, расплачивается за краденный
Иначе нельзя. Иначе смерти никогда не прекратятся.
Яна не могла заставить себя перестать дышать. Не могла расслабиться, перестать цепляться за жизнь, за мир над водой и остаться в том, что под водой.
Это было особенно трудно, потому что в мире под водой болталось слишком много окурков и скользкой ржавой взвеси.
… До самой смерти. Совсем немного ведь стоило подождать — вода была холодной. Они поторопились и все сделали неправильно. Яна обещала себе не пытаться выплыть, но когда ледяная вода с привкусом железа и табачного пепла хлынула в рот, обожгла разрез на горле и сорвала с головы венок, она взмахнула руками, пытаясь вырваться.
«Не отвлекайся, не ликуй! Не бойся! Это миг твоей смерти».
Потяжелевший рукав последний раз крылом разрезал воздух и тяжело обмотался вокруг руки.
«Пусть любовь твоя станет бесстрастной».
И тогда все закончится. Пусть, пусть любовь станет бесстрастной!
Тогда все узнают правду.
Это все от любви. Все эти смерти и вся холодная вода. Монеты, перерезанное горло и цветы в волосах. Если перестать любить — кошмар закончится. Утопить каждую любовь — к родителям и Лему, любовь к кино, к мертвой сестре. К сумрачному кинопрокату в переулке, оплаченному аду. Утопить — и тогда все закончится. Нужно только стать свободной от любви.
Лем все-таки действительно любил ее. Иначе не пошел бы на это.
А может, это он ее ненавидел. Иначе зачем он смотрел, как умирает Вета, зачем полоскал в грязной воде окровавленные манжеты и часто запрокидывал голову, чтобы наполнить глаза низкими фиолетовыми облаками.
Мир снова потемнел, и Яне почти удалось не ликовать. Вот сейчас, сейчас все сложится как надо.
А теперь Лем исчез. Потому что за его спиной мелькнула тень.
Что ей за дело до теней, оставшихся в мире живых. Никакого дела ей не было, и не ликовать не получалось — равнодушие пришло так быстро, прежде смерти, и совсем не без боли.
Скорей бы стало слишком поздно.
Пришла вода, теплая и теперь безбрежная. Обняла за плечи, обняла разгоряченную голову, напоила мертвые цветы и распутала волосы. И текли, текли в теплую безбрежность все несказанные слова. Камнями тянули ко дну горячие, нерозданные монеты неотданных долгов и непрощенных грехов. Тянули, тянули — а потом выскальзывали и уходили на дно.
Тонет монетка — и она больше не любит свои кассеты и все истории, которые они могут ей рассказать.
Тонет
Короткие глотки воздуха все еще обжигали горло, но Яна больше их не хотела. Значит, скоро она наконец-то увидит предвечный свет.
Тонут монеты.
Она больше не любит мать. Она больше не любит Яра. Не любит Инну, Лену и Володю. Не любит мертвую Алису.
Чем меньше любви в ней остается, тем тяжелее становится тело, тем неохотнее она пытается зажимать разрез на горле и одновременно рваться к свету.
Она больше не любит отца.
А поздно все не становится, потому что за спиной Лема мелькнула тень.
Тень. Яна вдруг поняла, что знает, чьи глаза были у Смерти, которая пришла за ней.
Она увидела над собой заблюренные темной водой, но все же такие близкие пятна фонарного света.
Последняя монетка так и не выскользнула из кармана.
— Лем! — закричала она.
И услышала собственный крик.
…
Сначала Яр, заезжая на небольшой пригорок, заметил розовые и красные пятна, разбрызганные по серому потрескавшемуся асфальту. Он даже притормозил и опустил стекло. Пригляделся — по дороге были рассыпаны яблоки.
Потом он заметил, что дорога перечеркнута сигнальной лентой, которую сторожит коренастый регулировщик в ярко-зеленом жилете.
Яр остановился на обочине и вышел из машины.
— Лучше езжайте обратно, — устало сказал ему регулировщик. — Мы тут не скоро.
— Мне нужно в поселок. В Айну.
Он только махнул рукой. Яр поднялся на пригорок.
Тысячи яблок алели на асфальте брызгами крови. Перевернутая фура лежала поперек дороги, словно мертвый монстр, завернувшийся в измятые крылья. Где-то под капотом детенышем приткнулась смятая малолитражка.
— Твою мать.
На обочине, в молодой весенней траве чернели носилки, обтянутые полиэтиленом. Над носилками стоял фельдшер в синем комбинезоне и что-то диктовал горбящемуся высокому мужчине в серой куртке. Двое в милицейской форме заполняли бумаги, разложенные на белом капоте уазика.
— Это надолго? — обернулся он к регулировщику.
— По обочине ехать не советую, — вместо ответа сказал он. — Вон эти уже разъехались. К тому же тут луга заливные, чуть отъедешь — по зеркала в дерьмо уйдешь. Речка в этом году быстро разлилась.
— Твою мать, — повторил Яр.
— А ты поговорить-то любишь, я смотрю. И вообще, не положено тут ездить, — опомнился регулировщик. — Давай, езжай откуда приехал.
— Мне нужно в Айну. Река разлилась, вода согрелась…
— Купаться чтоль собрался? — хохотнул он. — Ну можешь все-таки объехать, только мы тебя вытаскивать не будем.
Яр погладил кастет, лежащий в кармане. Посмотрел на мертвое чудовище в кровавых яблочных брызгах.
Потом вернулся к машине, вытащил из багажника рюкзак и лопату. До поселка оставалось немного — километров пять.