Ябеда

Я беда.

Корявый изъян на повороте твоей судьбы.

Осколок боли, навечно застрявший в сердце.

Меня не вытравить.

Не стереть.

Нас не спасти.

Поздно.

Ноябрь

Метель за окном завывает диким волком. Хаотично летящий снег безжалостно бьёт в стекла, тупой болью отзываясь в сердце. С

— Тася! — Тихий, проникновенный голос Татьяны Ивановны возвращает меня в реальность: небольшой уютный кабинет в пастельных тонах с абстрактными картинами на стенах. — Поговори со мной, девочка.

Не поворачивая головы, исподлобья смотрю на седовласую женщину с добрым взглядом и понимающей улыбкой. Копаться в чужих душах — её работа, щедро оплачиваемая такими дураками, как мой отец. Развалившись в кожаном кресле, Татьяна Ивановна выжидающе постукивает авторучкой по исписанному листу своего ежедневника и надеется услышать от меня хотя бы слово. Но разве оно способно что-то изменить?

— Три месяца терапии, а мы не сдвинулись ни на шаг, — виновато качает головой психолог. — Всё дело в Савицком, верно?

Ощущаю себя подопытной крысой: женщина знает, как напрягается каждая клеточка моего тела при одном только звуке ЕГО фамилии, но всякий сеанс начинает допрос именно с этого.

Привычно поджимаю губы. Позволяю одинокой слезинке шустро скатиться с щеки и мокрым пятном на моих джинсах присоединиться к другим таким же. Татьяна Ивановна подобно сапёру аккуратно прощупывает уязвимые участки моего сердца и безжалостно подрывает остатки воспоминаний.

— Он сделал тебе больно?

Закрываю глаза и улыбаюсь: больно сдавать кровь из пальца, а когда у тебя заживо вырывают сердце, это совсем другое.

— Георгий обидел тебя?

Смеюсь. И за что только отец платит такие деньги?!

— Ты можешь мне рассказать, — всё тем же приторным голосом пробирается в душу Татьяна Ивановна. — Тебе больше ничего не угрожает, Тася. Ты же знаешь: Савицкий не вернётся.

Быть может, метель не такая уж и противная. Да, она, как и все вокруг, напоминает мне о боли, но хотя бы делает это честно.

— Тебя нашли в ужасном состоянии, Тася. И я понимаю, как не хочется тебе возвращаться в тот день. — Татьяна Ивановна замолкает и, кусая губы, тоже смотрит за окно. — Метель, — констатирует спустя минуту. — В твоей душе метёт не меньше, верно?

Кончики моих пальцев тут же начинают дрожать. Сжав кулаки, смотрю на часы, висящие над столом. Впереди ещё двадцать минут идиотских вопросов.

— Это неправильно, — хмыкает женщина, глядя в упор на мои сжатые ладони. — Перестань себя наказывать, Тася! Ты ни в чём не виновата.

Как бы не так! Всё, что случилось с нами — итог моей инфантильности, глупого стремления пробудить в Савицком человека. Мне следовало услышать окружающих, которые в один голос пытались уберечь меня от беды. Что ж, моё упрямство круто сыграло против меня.

— Тася… — безнадёжно пытается достучаться до меня Татьяна Ивановна. — Ты можешь мне не отвечать. — Ничем не выдавая своего раздражения, она аккуратно закрывает блокнот. — Просто помни: я на твоей стороне. Вдвоём всегда проще найти решение, нежели в одиночку.

Неправда!

Сходить с ума лучше в одиночестве.

За полгода до событий, описанных в прологе

Забавно, как быстро выросли деревья в чужом саду.

Грустно, что я все пропустила.

Родители развелись, когда мне было три. Я плохо помню то время в отличие от Ники, моей сестры. Ей тогда исполнилось семь, и все «прелести» развода в полной мере отразились на её психике. Ночные кошмары, истерики, слезы… Отец не справлялся, а мама… маме было немного не до нас. Когда полгода проводишь в Ницце, а остальное время не вылезаешь из спа-салонов, дети только мешают. Наверно…

И всё же в один прекрасный день, когда Ника перестала говорить, а врачи забили тревогу, отец просто взял старшую дочь в охапку и привёз к воротам шикарного особняка, в котором мама к тому времени жила со своим новым мужем и его маститым лабрадором.

Так мы с Никой оказались по разные стороны семьи. Наверно, именно тогда я и потеряла сестру. Навсегда.

Первое время отец регулярно отправлял меня в гости к матери. Поначалу я проводила в доме Вадима Мещерякова, моего отчима, целое лето и обязательно приезжала на Рождество, но с годами всё острее начинала ощущать свою ненужность в новой семье. Меня редко встречали с улыбкой, зато не скрывали её, когда отец забирал меня домой немногим раньше. Чувствовать себя обузой — то ещё удовольствие! Да и сам Мещеряков никогда не скрывал своей неприязни ко мне. Ему хватало Ники, капризной, немного жадной и со временем весьма избалованной, а ещё Геры — Георгия Савицкого, странного парня, жившего на чердаке и практически никогда не спускавшегося. Кем он приходился Мещерякову, я не знала, но в доме отчима парень появлялся, как и я, только на лето. Так было всегда. Наверно, поэтому странное положение вещей меня мало удивляло.

К тому моменту, когда я окончила пятый класс, моё время пребывания рядом с мамой и сестрой сократилось до недели, а потом и вовсе сошло на нет. Телефонные разговоры становились все короче, а поздравления с днём рождения казались вымученными и сухими.

Впрочем, это меня мало беспокоило. В нашем небольшом городке, где все друг друга знают и при встрече обязательно здороваются, жить было гораздо комфортнее, чем в окружении расчётливых и бездушных лиц, воротящих от тебя нос только потому, что твоя одежда недостаточно модная и стильная, а сам ты не разбираешься, чем айфон последней модели отличается от предыдущей. К слову, этого самого айфона у меня никогда и не было. Зато был любящий отец — неунывающий весельчак и лучший в городе сварщик, а ещё друзья: конопатый Женька из соседнего подъезда и Амели, умница-отличница с косой до пояса и несносным характером Халка. Мы познакомились в детском саду, когда Амели надела тарелку с манной кашей на голову Женьке, а тот свалил всё на меня. Надо сказать, с тех пор мало что изменилось. По мере взросления наши шалости становились только круче и непременно приводили в ужас директора школы. Уверена, он считает дни, когда мы выпустимся, точнее, когда последний звонок прозвенит для Женьки и Амели.

Моя привычная жизнь рухнула в один миг. В тот вечер отец выбежал в продуктовый через дорогу: мне приспичило затворить блины, а мука закончилась. На пешеходном переходе его, плечистого и высокого, не заметил спешивший по своим каким-то делам водитель серебристой «десятки». Скрежет тормозов был слышен на весь город, но, увы, это не уберегло отца от столкновения с грудой бездушного металла. Дальше — больше: «скорая» … мои молитвы… перелом позвоночника… и снова мольбы к небесам. Бессонные ночи возле реанимации, слёзы, острыми бритвами раздирающие горло, и приговор врачей: нужна сложная операция в краевом центре, а после неё — долгая реабилитация. Все расходы по лечению взял на себя завод, на котором отец верой и правдой отработал два десятка лет, а вот ответственность за меня брать было некому, кроме мамы.