Яблоко Евы
Шрифт:
Магия этого оглупления не действовала только на Еву. Не действовала никогда. И именно поэтому ее не было в этом списке. Она была — «Избранной».
— Все, я ухожу, — прошептала Ева, поднимаясь с кровати. — Это давно надо было сделать. Глеб, мы просто очень разные люди. Это была ошибка. Не звони мне больше. Никогда.
С каждым словом ее, до этого обреченный, еле слышный, бессильный голос становился все пронзительнее и тверже. Она начала быстро собираться.
— Не валяй дурака, — раздраженно кинул Глеб. Резким движением встал, взял пачку Win-ston, ударил тыльной стороной ладони по донышку, достал
— Прощай.
Душа не знает ни пространства, ни времени. А потому она не рождается и не умирает. Она лишь уходит из своего дома и возвращается в свой дом. И ее дом — не мир, который мы знаем, и не человеческое тело, в котором она оказывается, покинув свою обитель. Ее мир — Красота.
Это трудно объяснить и невозможно понять, этого даже нельзя себе представить… Как это выскажешь? Душа — частица мира Красоты. Мира Ангелов — «больших» душ, что приходили в наш мир уже тысячи раз. Приходили наравне со всеми и прошли те же испытания, что даются каждому, но не всем оказываются по силам. Ангелы — это не те, кто правят миром, Ангелы — это те, кто его знают.
Покидая мир Красоты, душа страдает. В нашем мире ей не хватает той прежней, истинной Красоты, что была ее счастьем. И она начинает поиск. Она ищет то, что потеряла. Она ищет в нашем мире Красоту. Но он обманчив: здесь ей даны органы чувств, а истинная Красота внутри — ее не увидеть и не пощупать. Как узнать то, что стоит за фасадом, если тебя не пускают внутрь?..
И души обманываются. Летят на красоту, которую видят, и теряют Красоту, что принесли с собой…
Ева подняла на него печальные глаза. Глеб прошел к окну, раздвигая ногами валяющиеся на полу вещи. Взял с журнального столика бутылку виски и приложился. Пару секунд он стоял так — в узкой полоске света, льющегося в окно между двумя несомкнутыми шторами. Высокий, с идеальной фигурой античного атлета, с закинутой вверх бутылкой — как герой, явившийся в город, чтобы возвестить народу об очередной своей победе. Ликуйте!
— Я не понимаю, чего ты хочешь. Ты знаешь — я тебя люблю… — не вынимая сигареты изо рта, Глеб то ли сказал, то ли промычал это свое «признание».
За все это время он ни разу так и не повернулся к Еве, даже не поднял на нее глаз. И он на самом деле не понимал из-за чего, почему, собственно, она так суетится. Ему и вправду казалось, что все нормально. «Я тебя люблю…» — эти три слова прозвучали лишь для того, чтобы отвязаться и сменить тему.
— Любишь… — обреченно, разочарованно, почти безжизненно повторила за ним Ева, словно закончила чтение своего смертного приговора.
— Ага, — гаркнул Глеб, оторвавшись от бутылки. — Именно!
Он встряхнул голову, уронил ее на грудь и с призывным стоном, проведя рукой по шее к затылку, запустил пальцы в волосы. Эти его руки… Сильные, всегда такие уверенные, нахально-уверенные руки. Ева не хотела, но смотрела и любовалась. Как загипнотизированная.
— А-а-а… Как голова болит! — простонал Глеб, но тут его взгляд оказался в области паха, и он улыбнулся — невольно, вальяжно, обворожительно, как только он один умеет. Улыбнулся и поздоровался: — Привет! А вот ты, малыш, никогда не болишь… Спасибо тебе! Только ты меня понимаешь…
Глеб сделал еще один глоток из бутылки, поставил ее на стол, и закусил выпивку оставшейся еще с вечера, потемневшей и подсохшей четвертинкой яблока. Раздался характерный хруст. Этот особенный хруст… Словно бы ломаются какие-то маленькие, крошечные, игрушечные стены. Стены маленького, крошечного, игрушечного мира. Плоть яблока напрягается от давления и трескается, пропуская в себя белые резцы.
У Евы защемило сердце. В эту секунду она как никогда любила и ненавидела Глеба, ненавидела за то, что любит. Он абсолютный эгоист, одинаково мило общающийся с ней — с Евой, с другими девушками из личной «службы спасения», со своим «зеленым другом», со своим «малышом». Со всеми одинаково. Он, действительно, любил всех, кто доставлял ему удовольствие. А в другом качестве никто не был ему интересен. Неинтересен и все.
— Ты всех так любишь, Глеб, — пожала плечами Ева. — Так, как умеешь. Я все понимаю. Я приняла решение…
Глеб посмотрел на Еву сначала недоуменно, а потом как на какое-то ничтожество и недовольно усмехнулся:
— Решение?.. Ты? С чего вдруг?
Ева дрогнула, напряглась, вытянулась струной.
— Вот в этом всё, Глеб. В этих твоих словах! — ее вдруг как прорвало: — Ты меня не уважаешь, Глеб! Совсем. Я, по-твоему, не могу принять решение? Все зависит только от тебя? Хочешь — не хочешь, будешь — не будешь? Словно меня не существует, Глеб! Словно есть только твое желание!
— Мое желание?.. — Глеб чувственно, не торопясь, коснулся пальцами губ. Его лицо приобрело лукавое выражение. — Не знаю, мне кажется, всем именно это и нравится…
Ева залилась краской. Отчаяние, гнев и сладостное возбуждение смешались в ней. Все это!
Она почувствовала, что сгорает от стыда, превращается в соляной столп, словно жена Лота, обернувшаяся посмотреть на горящий Содом. А он просто дурачился. Он действительно не понимал, почему Ева так переживает — из-за чего? Понимал ли он вообще, что с ней что-то происходит? Нет. Он знал, чем берет, и брал именно этим…
Глеб был мастер таких историй. Как хищник, заводящий свою жертву в западню, он танцевал этот танец соблазнения — не останавливаясь, ничего не смущаясь и никогда не уступая. Он знал, что шантажировать можно только тем, что желанно. Прикасаясь к самым чувствительным, к самым болезненным точкам в душе своей жертвы, он заставлял ее саму идти на заклание. Он был слишком аристократичен, слишком «хорошо воспитан», слишком «благороден», чтобы требовать жертв. Он был готов только принимать их.
Не спеша, вальяжно Глеб натянул на себя единственный предмет гардероба — белый, облегающий, подчеркивающий… От неизменных Dolce & Gabbana. Широкая резинка с логотипом обвела снизу возвышающиеся над ней кубики пресса, ноги стали казаться еще длиннее, а то, что над ними, — рельефнее. Глеб знал, что Ева будет смотреть на него, что Ева будет завороженно наблюдать за ним, что Ева будет любоваться им. Им — таким любящим, таким беззаветно и самозабвенно любящим… самого себя.