Яблоневый сад
Шрифт:
Дедушка вообще очень трепетно относился к своим детям, а уж как он любил меня, дочь погибшего на войне единственного сына, словами не передать! Он всегда беспрекословно во всех ситуациях был на моей стороне. По-другому и быть не могло.
Ах, как же он верил в меня и потакал моим детским капризам! Его было легко провести, и я часто этим пользовалась. Любовь затмевала ему глаза, и он верил всему, что я говорила. Помню, как в старших классах мы повально увлеклись чтением «Тысячи и одной ночи». Девичьи сердца замирали от романтики любовных историй! Ну и я тоже от других не отставала, тщательно скрывая от деда свое чтиво. А если он внезапно «застукивал» меня за чтением запрещенной в доме книжки, я ловко изворачивалась, подменяя «Тысячу» на авторитетный «Тихий Дон». Ну или учебники по физике и математике,
Он вообще очень любил, когда я училась. Знания у него были в особом почете. Самому то не пришлось сидеть за школьной партой, вот и мечтал, чтобы из внучки вышел толк. Не хотел он обычной судьбы для меня, заурядной судьбы казахской женщины. Например, мое временное увлечение шитьем он сразу забраковал. А когда я ему показала сшитое собственноручно платье из синего ситца, нахмурился и проворчал: «Когда ты вырастешь, этого добра будет предостаточно, лучше учись, набирайся знаний, пока я есть!».
Дед, всячески оберегая меня, очень сильно ревновал меня к родне по линии мамы. Так уж вышло, что мама, овдовев в свои 22 года, спустя некоторое время вышла замуж. У нее появились свои дети во второй семье, а я осталась у деда. Росла я в сытости и благополучии, но все же родителей мне очень не хватало! Ах как же я завидовала другим детишкам, у которых они были! Мамина родня жила на соседней улице, и меня всегда подсознательно туда тянуло. Там жили многочисленные дядюшки и тетушки, а еще мои подружки – девочки Жибек, Кульшат и Кульжамал. Главным в доме был, конечно, дядя Садвакас. Такой большой, уютный, добрый. Помню, как он важно усаживал меня на свои грузные колени и нежно обнюхивал мои косички, поглаживая по голове. Так было хорошо на его коленках! А потом мы все усаживались за круглый низкий стол и пили горячий крепкий чай. Пока пили чай и болтали, хозяйка приносила огромное блюдо с горячей красной свеклой. А запахи! Запахи детства! Дядюшка Садвакас за столом торжественно предоставлял мне слово, это было время моих бенефисов, болтала я без умолку, смеша дядюшку и подружек. Когда те прыскали от смеха, дядя строго на них смотрел и жестом приказывал замолчать. Чтобы они не мешали мне дальше городить околесицу. А мне только этого и надо было! Уж как меня несло от такого авторитетного внимания и почтения, оказываемого милым дядюшкой.
Еще помню Нурбапу, старшего двоюродного брата. О, он был местным вожаком, которого боялись все. Нурбапа держал под контролем все улицу. Да что улицу, весь колхоз. Все прятались по углам только при одном его появлении. Он был крутым, а я пользовалась его беспрекословной репутацией. Никто даже пальцем не смел меня тронуть, зная, что он мой брат. Все мы были под его «крышей».
Дедушка отпускал меня к маминой родне на соседнюю улицу очень редко и только на один час. Без его согласия убегать туда было невероятным преступлением. Однажды так и случилось. Дед, узнав, что я убежала без спросу, в бешенстве взнуздал коня и примчался в дом дяди Садвакаса с криками и бранью: “Где моя внучка! Верните мне ее немедленно!”. Попались под горячую руку и снохи. А посуды было перебито тогда просто немерено. Мы с моими маленькими подружками в страхе спрятались в чулане и наблюдали жуткую картину через щель в двери. Когда дед направился к чулану, маленькая Жибек натолкала мне в рот талкан (сухое пшено), чтобы я случайно себя не обнаружила. Пшено забилось мне в горло, забив трахею. Я посинела и стала задыхаться, еле меня тогда спасли.
Сейчас, спустя годы, я, конечно, понимаю, чего опасался дед. Я была единственным его сердечным лекарством, бальзамом на горестную душу. Он плакал всегда. Знать, что сын сгорел в танке, что не осталось даже праха… Что он чувствовал, мой бедный дедушка, о чем думал по ночам? Наверное, каждую ночь с того самого дня, когда пришла «похоронка» и до самой смерти он ежесекундно «сгорал» в том самом танке вместе с сыном. Каждый раз, когда дед возвращался домой на своем коне, он рыдал в голос, и только я могла его успокоить. Он тогда садился на землю, обнимал меня и тихо выл. Все тише и тише.
Мамина родня была опасным вражеским станом, который, не дай бог, мог посягнуть на общую внучку. Они же тоже имели на меня права. Но деда было не переубедить! Что уж тут говорить, если он ревновал меня даже к бабушке Рысты, своей второй жене. Та ко мне всегда хорошо относилась, даже как-то по-особенному сердечно и тепло. Я даже иногда боялась, вдруг она исчезнет и бросит меня. Засыпая, я всякий раз наматывала на руку подол ее длинного шелкового платья, чтобы в случае, если она задумает скрыться, сразу же ее разоблачить. Рысты меня по-своему любила… Или жалела…
Поколотила она меня только разок, но того раза хватило ей на всю оставшуюся жизнь. В те времена, а дед мой был председателем колхоза как никак, очень ценилась хрустальная посуда, которую хозяева обязательно выставляли напоказ, демонстрируя степень своей зажиточности и благосостояния. Так вот однажды я разбила любимую бабушкину вазу. Рассматривала через нее солнышко и уронила. Ох, как бабушка тогда расстроилась! Так расстроилась, что наградила меня увесистой пощечиной. А я еще та артистка! Меня же не то, чтобы не били, с меня пылинки сдували. Уж я устроила тогда истерику и от потрясения слегла с высокой температурой. Таким злым дедушку как в тот день я больше не видела! Он так рассвирепел, узнав, что Рысты меня побила! Разразился огромный скандал, а бедной бабушке так влетело, что, думаю, она навсегда запомнила, что от меня надо держаться подальше. А потом дедушка весь день носил меня на руках и кормил всякими сладкими вкусняшками. В общем, мне еще и привалило.
А вообще дед и Рысты жили дружно, все всегда делали вместе. Она и проводила его в последний путь, заменив ему любимую жену Аспет, его детям – мать, а мне – бабушку. Впрочем, почему заменив? Другой бабушки у меня не было, и я ее очень любила. Она всех нас подняла на ноги, заботилась о каждом, и я ей очень за это благодарна. Рысты пыталась и сама стать матерью, родив с десяток детишек, но все они умирали один за другим. Одни – при родах, другие – в раннем младенчестве и детстве. Не дал ей бог своих детей, видимо таким образом оберегая потомков умершей Аспет, которая и на том свете беспокоилась, что, если у Рысты появятся свои дети, Абикен и Щекер потеряют часть ее тепла и заботы. Но это только мои домыслы.
Справедливости ради надо сказать, что одна из дочерей Рысты и деда, Кенескуль, все же дожила до целых шести лет! Дед рассказывал, что она была очень смышленой, наизусть читала стихи и быстро располагала к себе людей. Умерла она скоропостижно. И знаете, что удивительно, я появилась на свет в день ее похорон. Люди, пришедшие на похороны девочки, утешали плачущих родителей: “Бог забрал одного ребенка, но подарил вам другого! Забрал дочку, а подарил внучку!». Уж не знаю, за что Рысты было послано столько испытаний. Это же уму непостижимо, потерять столько детей! Еще одна ее дочка Арзанкуль, с которой мы росли вместе, умерла от острой инфекции. Причем заболели мы вместе, нас лечили местные знахари, отпаивая травяными настоями и зачитывая спасительными молитвами. Выжила только я. Теперь понимаете, что с какой стороны ни посмотреть, я одна была эликсиром от душевной боли для своего изможденного потерями деда.
Шла война, лишившая тысячи семей детей и кормильцев.... Абикен, дедов сын и моей отец, был студентом второго курса Казахского горного института. Его забрали на фронт еще в 1940 году, точнее – в Саратовское танковое училище. Страна уже готовила офицеров-танкистов для грядущей войны. Моему будущему отцу тогда было всего двадцать лет, а маме – восемнадцать. Когда Абикена забрали, его молодая жена осталась в колхозе, беременная мною.
Вслед за сыном, на фронт забрали и единственного дедова брата, Кадыркали. По рассказам он был очень веселым, легким и ироничным человеком с огромным чувством юмора. Всегда всех разыгрывал, включая моего легковерного деда. Кадыркали, кстати, был председателем местных советов. Он тоже во мне души не чаял и, наделенный документальной властью, будучи бездетным, перед уходом на фронт в архивах записал меня как свою дочь. Представляете? По документам я и его была дочкой, и своего отца дочкой. Мы об этом узнали намного позже. Вот такой он был чудак. Может чувствовал, что не вернется уже с той войны… Хотел, чтобы у Алилы, его женушки, осталась самая настоящая документально оформленная дочка… Или просто пошутил, как обычно.