Ячейка 21
Шрифт:
– Я ничего такого не говорил.
Йохум встал сзади и покатил кресло из палаты мимо парня и старика. Они спали на своих койках.
– Слышь, Йохум, мать твою. Я ничего не говорил, ты понял? Они спрашивали, легавые, спрашивали о тебе на допросе, а я ничего не сказал.
Коридор был пуст. Зелено-голубой пол, белые стены – холодно.
– Верю тебе. Кишка тонка у тебя про меня легавым болтать.
Навстречу им попались две медсестры, обе приветливо кивнули и прошли дальше. Хильдинг заплакал. Он не плакал с тех пор, как был совсем маленьким, еще до того как подсел на наркоту.
– Не тех людей ты кинул. Со стиральным порошком.
Отделение осталось позади, теперь они были в холле рядом с лифтами. Коридор стал шире и сменил цвет: пол серый, а стены желтые. Тело Хильдинга свело судорогой. Он и не знал, что страх – это так больно.
– Каких таких «не тех»?
– Мирью.
– Мирья? Да она тварь последняя.
– Она племянница Мио. А ты, мудак, набодяжил в дурь стирального порошка да ей толкнул.
Хильдинг попытался сдержать слезы. Он их не чувствовал. Они были не его.
– Не догоняю…
Они остановились между лифтами: четыре штуки, по два на каждой стене.
– Да не догоняю ж я!
– Догонишь. Сейчас поговорим с тобой немного – и догонишь.
– Йохум, мать твою!
Двери лифта. Если постараться и расставить руки как можно дальше – можно за них ухватиться, зацепиться, задержаться…
Но он не знал.
Откуда эти гребаные слезы.
Алена Слюсарева бежала по набережной Вэртахамн.
Она не сводила глаз с темной воды. Шел дождь, шел все утро, а если бы светило яркое солнце, вода могла бы быть синей, но сейчас была просто черной. Волны бились о бетон. Похоже больше на осень, чем на лето.
Она плакала. Уже почти целые сутки. Сперва от страха, потом от злости, немного от тоски, а теперь от безысходности.
За эти сутки она заново пережила три последних года. Сквозь прошедшие дни увидела, как они с Лидией поднимаются по трапу. Дорогу им показывают двое мужчин, которые учтиво открывают перед ними двери, улыбаются и говорят комплименты. Один из них швед, но хорошо говорит по-русски. Он дает им фальшивые паспорта – пропуск в новую жизнь. Каюта на корабле большая, прямо как спальня в Клайпеде, где они жили все вчетвером. Алена тогда так смеялась… Она была счастлива, она была на пути в другую, прекрасную жизнь.
Она никому ничего не была должна.
Корабль только покинул гавань.
Она по-прежнему чувствовала, как кровь струится по венам.
Три года. Стокгольм, Гётеборг, Осло, Копенгаген и снова Стокгольм. Не меньше двенадцати клиентов в день. В день. Она попыталась вспомнить хоть одного из них. И тех, что били. И тех, что ложились на нее. И тех, что хотели только смотреть.
Ни одного она не помнила.
Ни одного.
Но между прочим, у нее все не так, как у Лидии. Наоборот. Лидия не чувствовала своего тела, его как будто не было. У Алены оно было. И его насиловали, это тело. Она осознавала это и каждый вечер считала. Лежала голая в постели и считала, сколько это будет – двенадцать раз каждый день на протяжении трех лет.
У нее было тело, как бы его ни пытались у нее отобрать.
Это у них ничего не было – ни лиц, ни тел. Для нее это было вот так.
Она пыталась предупредить Лидию. Успокоить ее. Не получилось. Ее как будто подменили в тот самый миг, когда Алена показала ей газетную статью. Ее бурная реакция, ее глаза – в них была ненависть. Она часто видела Лидию униженной, раздавленной, но никогда – ненавидящей. Теперь Алена жалела, что не припрятала газету. Не выбросила, как хотела сделать с самого начала.
Лидия, с голой спиной, стояла перед Дмитрием и говорила, что с этого момента она будет забирать деньги себе, что это она обслуживает клиентов, так что зарабатывает их именно она, а не кто-то другой. Он сперва ударил ее по лицу. Она к этому была готова – так он обычно и начинал. Но она не отступила. Она сказала затем, что несколько дней вообще не примет ни одного клиента, что никого обслуживать не станет, потому что устала и больше не хочет.
До этого дня Лидия ни разу не отказывалась работать. Никогда не протестовала. В открытую. Потому что боялась Дмитрия, его ударов, боли, которую он причинял, и пистолета, который время от времени он подносил к их головам.
Алена уселась на бетонную набережную, свесила ноги. Три года. Она так скучала по Яношу! Тоска вновь охватила ее. Зачем она уехала, почему не сказала ему?
Она была ребенком.
Теперь она стала другой.
Она стала меняться уже тогда, в каюте. Когда один из мужчин повалил ее и, пока входил в нее, успел дважды плюнуть ей в лицо. Она потом поняла, как это – становиться другим человеком. Просто с каждым разом ее самой у нее становилось все меньше. Ее у нее украли.
Она стояла в своей комнате и смотрела. Когда он вынул кнут и ткнул им Лидии в лицо, она выскочила и бросилась на него. Он никогда еще не пускал в ход кнут, только грозил им. А теперь он ударил Лидию, а она попыталась вырвать кнут, но он ударил ее в живот, отволок в ее комнату и запер там. Он собирался заняться ею позже.
Она смотрела на воду.
Она ждала.
Ей пора отправляться обратно. В Клайпеду. К Яношу, если только он по-прежнему там. Но не теперь, пока Лидия не дала о себе знать. Только после этого, да.
Она считала удары. По одному. Полиция явилась, когда Дмитрий ударил тридцать пятый раз. И она слышала все до единого через закрытую дверь. Как он взмахивал кнутом и как он обрушивал его на голую спину Лидии.
Ее ноги почти касались темной воды, она могла бы прыгнуть. Она могла бы уехать, подняться на борт корабля.
Но не теперь.
Они были вместе, когда их насиловали. Она должна подождать.
Кто-то открыл ее комнату. Квартиру обыскивали, а Дмитрий лежал в холле на полу и держался за живот. Она стояла там несколько секунд, а потом увидела полицейского. Она узнала его, и ее охватила паника. Она выскочила в холл, пробежала несколько шагов к входной двери, в которой кто-то проделал большую дыру, а потом обернулась и двинула ногой Диму Шмаровоза. Каблуком. Изо всей силы. Прямо в пах. И после – выбежала на пустую лестницу и помчалась вниз.