Шрифт:
РАССКАЗ
Молиться где-либо на Рередосе было небезопасно.
Помещение было темным и тесным, мокрый земляной пол под ногами айятани Пардью пахнул чем-то таким, о чем священник предпочитал не думать. Его башмаки прохудились, и ноги изо всех сил старались избежать мерзкой жижи, протекавшей сквозь старую кожу. Он пытался — возможно, даже слишком — сосредоточиться на молитве, наполнить голос убежденностью, которую и сам не всегда чувствовал, но беспокойство было сильнее.
Число прихожан Пардью, казалось, никогда
Его окружали люди, более длинные и худые, чем сумеречные тени. От них тоже исходило зловоние. Они пришли с агро-галерей, усталые и голодные, но, по крайней мере, они могли не беспокоиться о своих ногах. Священник отнюдь не завидовал болям в их костях от согнутых спин и плеч — им приходилось сгибаться, чтобы пройти в помещения, где он мог стоять во весь рост — но он завидовал их протезам, их длинным телескопическим голеням и похожим на лопаты ступням, позволявшим им не проваливаться в грязь по лодыжку.
— Император хранит, — произнес он, задумавшись, верит ли он в это сам.
— Император хранит.
Слова едва успели второй раз сойти с его уст, когда Пардью услышал, как кто-то с глухим стуком рухнул на пол. Упал человек, стоявший позади Пардью. Священник не знал его имени. Здесь больше не было имен, не было разговоров, не было даже слухов. Три года — долгий срок, чтобы выучить этот урок, но теперь никто не болтал, не делился слухами, не строил предположений. Все, что должно быть сделано — выполнялось молча. Его работа выполнялась лишь в тех местах, которые были ему указаны, с теми людьми, которые приходили к нему за укреплением сил и утешением; они приходили к нему потому, что, вопреки всему, верили — Император хранит.
Он был агентом Бога-Императора и Его возлюбленной Блаженной, он был катализатором движения сопротивления на Рередосе.
Оставив молитвенник, священник обернулся, увидев, как зловонный воздух закружился над рухнувшей фигурой. Айятани склонился над телом, молитвенник, висевший на цепи на его шее, стукнул по груди, и, отскочив, едва не ударил умирающего в лоб. С хрипом вздохнув, упавший человек поднял руку. Пардью сунул молитвенник в руки одному из рабочих и протянул чистую руку, чтобы сорвать с задыхающегося грудной фильтр.
Пардью пришлось дважды с силой ударить по фильтру, прежде чем он смог повернуть и снять его крышку с груди человека. Фильтр был забит зернистой фиолетовой массой спор, смешанных со слизью, от которой сельскохозяйственные рабочие так страдали, что в питейных заведениях, окружавших агро-галереи, где жили и работали эти люди, в качестве плевательниц использовались керамитовые ведра. Пардью видел, что эта дрянь способна изъязвить даже рокритовый пол и проесть любой материал, кроме самых непроницаемых.
Паства разошлась, пока Пардью пытался спасти одного-единственного человека в целом мире, пожираемом беспощадными оккупантами и задыхающемся от мерзкой слизи.
Священник-айятани протолкнул два пальца в дыру в груди человека, словно ребенок в банку с ореховым маслом, и, обводя ими по краю фильтра, выгреб отвратительную грязь, не позволявшую человеку дышать.
Сколько раз он делал это раньше? Десятки раз, не меньше, может быть, даже сотни. И сколько людей он спас?
Грязи было слишком много. Почему он не чистил свой фильтр? Должно быть, он не чистил его несколько дней. Или он хотел умереть?
Пардью уложил человека на спину. Он не хотел оставлять его лежать в холодной жидкой грязи, но выбора не было. Он оседлал тело, расположив колени по обе стороны от фильтра, и снова запустил пальцы в грудную полость. Сдавив тело коленями, он выдавил из фильтра еще порцию грязи и, собрав ее, бросил на пол, прежде чем начать вычищать следующую. Казалось, тело дышит, но это лишь действия Пардью, сдавливавшего ногами его грудь, вызывали булькающий хрип, ясно слышимый в горле трупа. Он был уже трупом. Его лицо стало серым, губы посинели. Глаза, безучастно смотревшие в никуда, вылезли из орбит, словно его душили удавкой. Это медленное удушение было хуже, чем удавка. Оно было хуже, чем что угодно.
— Святая… — начал Пардью, еще раз сдавив коленями грудь мертвеца. Почувствовав, как треснуло ребро, священник прекратил свои усилия, рухнув коленями в холодную грязь пола, ужаснувшись собственных попыток оживить мертвого.
Он вытер лоб тыльной стороной руки и опустил голову на грудь.
Он чувствовал, как зернистая слизь растекается под его коленями и заливает ноги. Здесь ему больше нечего было делать. Паства покинула его; он был один. Время, казалось, замерло, когда он склонился над телом еще на несколько минут. Его взгляд опустился на пол, скользкий от фиолетовой слизи, растекавшейся и впитывавшейся в землю вокруг мертвого тела, пузырившейся и разъедавшей истоптанный земляной пол. Ткань его брюк слегка обуглилась, и он оторвал разъеденные лохмотья, зная, что одежду невозможно будет починить.
Он заметил в фиолетовой слизи очертания каких-то твердых предметов, которых не должно было там быть. Пошарив пальцами в разлившейся слизи, он начал доставать из нее крошечные кусочки керамита, осколки, отбитые Император знает от чего. Они были очень мелкие и неровной формы; это явно была импровизация.
Пардью не видел таких раньше, но он понял, что это. Смерть этого человека не была бесполезной тратой жизни. У нее была цель. Этот человек пожертвовал собой, отдав жизнь на службе Богу-Императору, чтобы доставить информацию на керамитовых осколках в одну из многих законспирированных ячеек сопротивления в улье.