Яд для Наполеона
Шрифт:
Жюльен горько улыбнулся и, видя, что нотариус откланивается, сказал:
— Позвольте, я провожу вас до вестибюля. — Жестом предлагая ему идти впереди, он добавил, повернувшись к Жилю: — Прошу извинить, виконт. Речь идет о последней воле моего отца.
На короткий, почти неуловимый миг виконт оказался не в состоянии скрыть бешенства, которое обратил на свою трость, едва не переломив ее пополам. Затем пронзил Жюльена яростным взглядом и сдавленным голосом, в котором прозвучала не меньшая по силе ненависть, прошипел:
— Старик испустил дух с моим именем на устах!
И стукнув тростью об пол, быстрым шагом направился к выходу.
С решимостью, выдававшей его намерения, Жюльен ринулся было за виконтом, но Огюст схватил его за плечи и удержал.
— Не здесь и не сейчас, — шепнул он Жюльену. — Это не лучшее место, да и момент не самый подходящий.
На следующий день после похорон зарядил нескончаемый дождь. Жюльен с утра уединился, достал трубку, и вскоре комната наполнилась дымом, который всегда приносил ему утешение. Он курил, лежа на диване и не замечая бега времени, следил за тем, как дождевые капли сливаются в ручейки и струятся по оконным стеклам, то и дело сотрясаемым мощными порывами ветра.
Виктор умер. Жюльен привез его в Париж из Нового Орлеана, вдохновленного надеждой на встречу с сыном, но не скрасил ему старость и не продлил жизнь. Более того: не мог уберечь от гибели! Тогда, склонившись над Виктором и коснувшись ледяных рук умирающего, он явственно ощутил тонкий запах, принадлежавший человеку, который присвоил себе имя Меневаль. Этот запах, неуловимый для остальных, для Жюльена был столь материален, что в тот роковой момент, когда Виктор попросил его дать невыполнимое обещание, он почти физически ощущал присутствие Жиля.
Ему хотелось верить, что виноват во всем один Жиль. Однако главным виновником он считал себя. Ведь это он уговорил Виктора сменить беззаботную жизнь в Америке на непредсказуемый Париж. Во имя чего или кого? Ради Виктора? Или ради себя?
Получалось, что все дело в нем, Жюльене, в его упрямстве, неостановимом стремлении найти свой путь и восстановить собственное имя. Он мысленно сокрушал сейчас всех и вся. Но особенно он ненавидел себя. И вдруг в голове у него пронеслась мысль… Он рывком вскочил с дивана и велел вызвать экипаж.
Когда Жюльен уже застегивал накидку, в вестибюль вышел Огюст.
— Куда ты? — Он жестом приказал подать накидку и ему.
— Я должен немедленно видеть ее, — Жюльен выглядел как одержимый.
— Я с тобой.
— Нет, я поеду один! — И он исчез под проливным дождем.
На Новой Люксембургской улице Жюльен нашел нужный дом и отпустил извозчика. Поднявшись на крыльцо, позвонил. Дверь отворила растерянная служанка, в которой он узнал женщину, что принесла Саре шаль.
— Мадмуазель нет дома! — сообщила служанка.
— Я подожду! — Жюльен повернулся и стал спускаться с крыльца.
— Она будет поздно, мсье.
— Ничего. Я подожду, — бросил он и, перейдя на противоположную сторону улицы, принялся расхаживать взад-вперед по тротуару.
Дождь не утихал, было холодно и мерзко. Толпа зевак, собравшихся у Тюильри поглазеть, как отправляется в изгнание Людовик XVIII, разошлась. Наконец Жюльен, промокший с головы до ног, вновь позвонил в дверной колокольчик. Служанка вышла к нему со свечой в руке, в спальном чепце и халате, наброшенном поверх ночной рубашки.
— Ради бога, уходите! Мадемуазель не вернулась. Возможно, она уехала. Ее нет… Уверяю вас, ее нет! — повторила она встревоженно.
Придержав дверь, чтобы служанка не захлопнула ее сразу, Жюльен решительным голосом сказал:
— Передайте, что я никуда не уйду, пока не увижу ее. Вы меня поняли? Так и скажите!
Он неспешно пересек улицу и встал под зажженным фонарем напротив дома.
Ждать он мог сколько угодно — терпеливо, без волнения или раздражения, как это умеют делать только те, кого никто на всем белом свете не ждет и чье отсутствие никогда не замечают. А он был одинок. И всегда сознавал свое одиночество. Хотя, как знать, вдруг все может перемениться? Ради этого он не пожалел бы и жизни, поскольку иных причин жить не находил. И поэтому сейчас, безропотно и смиренно выжидая под потоками дождя, он ни на что не отвлекался и благоговейно ждал, точно от его выдержки и способности выстоять под хлябями небесными зависела вся его жизнь.
В доме напротив, за окном с муслиновыми занавесками, всю ночь напролет не смыкала глаз молодая женщина. Весь прошедший день она ничего не ела, а за всю ночь ни разу не встала со своего кресла. Только время от времени тайком посматривала на улицу.
Час за часом продолжалась ее упорная борьба с самой собой. Она пыталась обмануть себя доводом, что поступает так исключительно во имя высшего блага, полагая, что интересы Отчизны и ее друзей совпадают. Убеждала себя, что отказывается от встречи с Жюльеном потому, что он не годится на роль исполнителя благородной миссии, ведь по существу, он — уголовный преступник, промышляющий заказными убийствами. Однако почему в тот момент, когда ей в самых лестных выражениях рекомендовали Чародея, не зная, кто скрывается за этим именем, она, ни минуты не сомневаясь, приказала привлечь его к участию в заговоре? Она убеждала себя, что мистер Коббет, человек честных правил, вряд ли одобрил бы то, что его приемная дочь отомстила за него, прибегнув к услугам наемного убийцы. Оправдывала свою позицию тем, что она стоит во главе неких республиканцев, которые совместно с противниками тирана из других партий стремятся к осуществлению общей цели, и в силу этого обстоятельства на ней лежит ответственность за сотни человеческих жизней и судеб. Да, в ту бесконечно долгую ночь, бодрствуя в тиши спальни, она заставляла себя думать так, но доводы, рожденные рассудком, заглушала волна тревоги за его жизнь. Она боялась за него как никогда ни за кого другого. Скажи ей кто-нибудь: «Послушайся голоса сердца!», — и она тотчас распахнула бы настежь разделявшую их ненавистную дверь, выбежала бы под проливной дождь и бросилась к нему, ища защиты в его объятиях. Господь, может быть, простит ей — так ли это ужасно? Или то, что она испытывает, — низменное чувство? Она вдруг со всей ясностью поняла, что, надумай он уйти (хотя было очевидно, что он не привык отступать перед препятствиями), она не станет дожидаться ничьих советов и немедленно, почти мгновенно окажется рядом с ним и, захлебываясь рыданиями, будет спрашивать: «Почему? В чем причина? Что заставило тебя стать тем, кем ты стал?»
Он не собирался уходить. Он по-прежнему стоял под проливным дождем и ни разу не бросил даже мимолетного взгляда на ее окно.
Наступило утро следующего дня, и по заведенному распорядку седая служанка вошла в опочивальню мадмуазель, обнаружив, что Сара сидит в кресле и смотрит на улицу, теребя у подбородка платочек.
— Мадмуазель, ради всего святого! Вы даже не прилегли? Вам надо отдохнуть. Ложитесь-ка поспать, я сейчас постелю. И приготовлю что-нибудь на завтрак, вы со вчерашнего дня ничего не ели… — Но на все ее уговоры Сара отвечала, отрицательно качая головой, не отводя взгляда от окна, не отнимая платка от губ. Тогда старая женщина приблизилась к ней и, сложив руки словно для молитвы, тихо проговорила: — В таком случае, мадмуазель, сжальтесь над ним. Он уж столько времени стоит там на холоде…
Сара бросила на нее взгляд, полный глубокой грусти, и сказала:
— Я поступаю так ради всеобщего блага.
Утро понедельника тянулось невыносимо долго, правда дождь наконец прекратился.
А днем в Париже начались приготовления к встрече Бонапарта, который в сопровождении многотысячного эскорта быстрым маршем двигался со стороны Фонтенбло. На улицах возобновилась и бойко пошла торговля невесть откуда взявшимися оловянными медалями с профилем императора. Над дворцом спустили флаг Бурбонов и подняли триколор. Вместо придворных короля в кабинеты вселялись прежние сановники Наполеона. Из тронного зала исчез ковер с лилиями, взамен которого тотчас расстелили другой, с трудягами-пчелками, символом императорской Франции. С каждым часом, приближавшим вступление Наполеона в столицу, на площади Карусель и прилегавших ко дворцу улицах росли многолюдные толпы почитателей императора, занимали позиции солдаты и офицеры из числа ветеранов.