Яд в крови
Шрифт:
Потом состоялось трогательно сентиментальное примирение. Серафим отправился на службу — в тот день грозились дать деньги. Он накупил почти на все закусок, вин и пестрых гвоздик для Славика. К тому времени, как он вернулся, Славик уже отбыл в свой ресторан. Парень, открывший дверь на его условный звонок, сказал:
— Она спит, а ты тут трезвонишь, педрило волосатое.
Серафим глубоко оскорбился, но смолчал — все-таки это была не его квартира, к тому же он очень боялся, что донесут в милицию.
Он был на кухне, когда из комнаты вышла Маша, как обычно нагая и босая, и направилась в ванную — она была примадонной «театра
«Люблю тебя, в твоей я власти, — читал Серафим слова, обращенные не к нему, а к оперному Алеко. — Твоя, твоя я навсегда». Он растрогался до слез, ибо во хмелю был склонен к сентиментальности. «Негоже, негоже ходить в одиночестве по московским улицам в столь позднее время, — думал он. — Я должен встретить, нанять машину и отвезти на праздничный банкет…»
Старый «москвич» — его Серафим изловил на подступах к ресторану — попал на улице Горького под внезапно взбесившийся троллейбус. «Скорые помощи», которые видела на месте аварии Устинья, уехали порожняком — для перевозки в морг трупов, оказывается, существует специальный транспорт.
Маша проснулась под чужим потолком. На нем парили белые выпуклые фигуры, изображающие маленьких мальчиков с крылышками. Большая, переливающаяся ледяными нитями хрусталя люстра напомнила ей театр. У нее и ощущение было такое, словно она на сцене. Главное действующее лицо, от игры которого зависит успех либо провал всего спектакля.
Она скосила глаза влево. Большой светлый шкаф. В нем отражается плывущий неведомыми водами плот, на котором лежит женщина в зеленовато-синем и блестящем, как туловище стрекозы, длинном платье. «Странная пьеса, — подумала она. — Я забыла, что должно случиться дальше, а суфлер почему-то молчит».
Она решила сымпровизировать. Вытянула и напрягла ноги, завела за голову руки и, вскочив точно ванька-встанька, стала подпрыгивать на мягко пружинящей бархатной поверхности. В одном из прыжков она чуть было не достала рукой до люстры, зато и падение было долгим и страшным. Из всех углов шептали сердитые голоса: «Это не сцена, это арена цирка. Ты — акробатка».
Она сделала сальто, которое раньше у нее никогда не получалось, мягко приземлилась на ковер. Пахло опилками и конским навозом. Чей-то голос сверху громко выкрикнул:
— Браво! Всем браво! Не заставляй меня спать!
Маша тут же поняла, что это попугай. Ей захотелось побеседовать с ним про всякие пустяки, но она не знала, где он, а она не могла говорить с кем бы то ни было, не видя его.
— Эй, где ты? — весело воскликнула она.
— Я здесь! Держи меня!
Раздалось хлопанье крыльев над головой. Большой белый попугай приземлился на крышу шкафа, в котором отражалось все живое и неживое. Она протянула к нему руки.
— Иди, иди же сюда. Не бойся! — сказал попугай.
Она подставила стул, оперев его спинкой о полированную поверхность шкафа, приподняла платье, легко шагнула на спинку, с нее на крышу шкафа.
Тут было тепло и уютно пахло пылью. Маша подложила под голову мягкую плюшевую собаку, свернулась калачиком и сладко заснула.
Устинья сказала Павловскому-старшему, что хочет пройтись пешком до метро. Он не стал ее отговаривать, ибо хорошо знал характер этой женщины. Сказал только: «Она не иголка, а Москва не стог сена. Но, если даже так, мы этот стог переворошим по травинке».
Он велел шоферу возвращаться в гараж, а сам, обняв за плечи шатавшегося от коньяка и бессонной ночи Диму, не оглядываясь, направился к своему подъезду.
«Не иголка, — размышляла сейчас Устинья, бредя пустынными переулками просыпающегося города. — Я пролежала две недели в больнице. За это время что-то произошло. Что?.. Дима говорит, Маша навещала регулярно Толю. О чем они беседовали?.. Не иголка, а моя коречка, — думала Устинья, проходя мимо церкви Воскресения, что на Успенском Вражке. — Неужели над всеми Ковальскими навис злой рок? Карающий перст судьбы. За что? Ее-то за что карать? А моего Яна? Маша, быть может, отделалась легче всех — блаженных, как говорят на Руси, любит Бог. Давно, давно я не видела ее. Вроде бы я должна была выйти в тот переулок, где ее дом, но почему-то вышла не туда. Как странно… Я столько раз здесь ходила. Коречка, родненькая, где же ты?.. Знала, знала я, не кончится добром эта твоя история со скоропалительным замужеством. Но тебе разве скажешь наперекор? Вся в отца… Неужели со всеми близкими Анджею людьми непременно должно что-то случиться? Выходит, теперь очередь за мной. Поскорей бы, поскорей… Я все равно не переживу коречку. Господи, Господи, зачем мы это натворили? Неужели только ради того, чтобы жить в этом страшном городе?.. Надо немедленно позвонить Петровичу. Пускай бросает все дела и срочно вылетает… Я, наверное, сойду с ума, только совсем не так, как Маша, — я сделаю что-нибудь страшное. Сожгу этот город, если с коречкой, не дай Бог, что-то случилось. Устрою конец света. Мья дзивчинка дрога, мья сиеротка кохана…»
Оказавшись наконец дома, Устинья выпила целую горсть таблеток, с трудом заставляя себя делать глотательные движения. Желудок ожгло огнем, хотя никакой язвы у нее не обнаружили. Телефон в Алма-Ате не ответил — там уже давно наступил рабочий день и Николай Петрович теперь наверняка будет где-то болтаться до поздней ночи. Устинья прилегла на диван в гостиной, возле которого стоял на столике телефон, с головой накрылась пледом. Все, все кончилось. Больше ничего ей не нужно от этого мира. Если бы можно было вызвать по заказу смерть. Господи, прости меня грешную и…
Она провалилась в похожий на беспамятство сон. Разбудил резкий телефонный звонок. Устинья схватила трубку.
— Капитан Лемешев, — услыхала она знакомый голос. — Марья Сергеевна, я бы хотел подъехать к вам. Прямо сейчас. Вы разрешите?
— Нет, — решительно заявила Устинья. — Дело в том, что у меня пропала дочь. — Проговорив эту фразу, она почувствовала, как на голове зашевелились волосы. — Да, вчера вечером. Ушла из дома среди бела дня и не вернулась. Вы знаете, мне кажется, Москва — страшный город. В нем бесследно исчезают самые молодые и красивые.