Яд в крови
Шрифт:
Маша инстинктивно бросилась к нему. Он прижался к ней всем телом, продолжая кричать. Потом в его горле словно что-то оборвалось, и теперь там хрипело и булькало. Его тело обмякло, он стал падать, придавливая ее к стене.
— Помоги же мне, — сказала она цыганке. — Он чего-то испугался. Слышишь? Помоги…
Она чувствовала, что теряет сознание. Последнее, что она помнила, это склоненное над ней лицо цыганки. У нее были красивые, полные бешеной ненависти глаза.
Последнее время Толе снились кошмары. Стоило закрыть глаза, и он проваливался в темно-коричневую с огненными отблесками на стенах, блестящих каплями
Толя улыбался, по его щекам текли блаженные слезы радости.
Как нарочно, в тот вечер Машу долго не отпускали с эстрады. Давно закрылся ресторан, даже погасили его неоновую вывеску, однако засевшая еще с шести вечера компания довольно молодых мужчин, очевидно, справлявших мальчишник, требовала цыганских песен и жестоких романсов. Сегодня Маше было трудно петь — из груди рвались звуки, похожие на рыдания, и это производило на изрядно подвыпивших мужчин потрясающее впечатление. Один из них, высокий, с волосами апельсинового цвета и крупными чертами капризного лица, вскочил вдруг на эстраду и, вырвав из рук в дым пьяного толстяка скрипку, стал вторить Маше, извлекая из инструмента чистые, пронзительно высокие звуки.
— Браво, Ван Гог! — орали его собутыльники и швыряли на эстраду кто что горазд — от огрызков хлеба до пустых рюмок.
— Затейница, давай «В час роковой», — требовал Ван Гог, обнимая Машу за плечи и прижимая к себе вопреки ее желанию.
Наконец компания угомонилась, метрдотель погасил в зале свет, оставив гореть только люстру возле выхода. Маша надела свою пушистую искусственную шубу серебряного цвета — она очень мерзла ночами (Славик теперь никогда ее не дожидался, поскольку он вечно куда-то спешил), подхватила сумку с едой и бутылкой вина и быстро сбежала по лестнице черного хода.
— Затейница, разрешите проводить вас домой? Таким женщинам, как вы, негоже бродить по ночам без эскорта.
Это был Ван Гог. Он преградил ей дорогу и не думал двигаться с места.
— Я спешу, — сказала Маша.
— Будем спешить вместе. Если пожелаете, могу донести вас на руках до самого дома.
Она ничего не успела ответить — очутилась в настоящей колыбели из сильных цепких рук. Ван Гог, пошатываясь, шагнул в черный мрак двора.
Маша закрыла глаза. Ей вдруг сделалось плохо — больно жгло в груди, пошла кругом голова. И очень хотелось пить. За глоток любого питья она готова была отдать все.
— Пить, — прошептала она, не открывая глаз. — Я очень, очень хочу пить.
— Я тоже. Это мы сейчас.
Ее качнуло. В голове все смешалось. Показалось, будто она падает с обрыва в реку. Но на лету подхватили чьи-то руки. Она почувствовала под собой надежную твердь и открыла глаза.
Она сидела на коленях у Ван Гога. У него в руках была бутылка с водкой, и он настырно совал ей в рот горлышко.
— Пей. То, что нужно в эту безумную ночь. Нам обоим нужно хорошенько выпить, чтобы лучше друг друга понять. Ты хочешь понять меня, затейница?
— Я тебя уже поняла, — сказала Маша, отталкивая горлышко бутылки. Она никогда не пила водку — после нее с ней творилось что-то непонятное.
— А я тебе говорю: пей. Это говорю тебе я, Игорь Богуславский, он же Ван Гог. Я трезвею от спиртного и начинаю видеть жизнь такой, как она есть. Бр-р, это мерзкое зрелище.
— Здравствуй, Игорь, — сказала Маша. — Но ты опоздал. У меня уже есть Алеко. Люблю его больше всех на свете.
— Это бред бродячего кобеля. Пей.
Он крепко сдавил левой рукой Машину шею — от боли она открыла рот — и плеснул туда водки.
Пришлось проглотить эту отвратительную жгучую жидкость, иначе она бы ею захлебнулась. О том, чтобы вырваться из объятий этого Ван Гога, не могло быть и речи — медведь и тот вряд ли бы вырвался.
Она видела, как он запрокинул голову и сделал несколько шумных глотков. Боль в груди прошла. Захотелось спать. Очень захотелось спать…
В двенадцатом часу вечера Дима позвонил Соломиным. Трубку взяла Устинья — ее только сегодня утром выписали из больницы. Не поздоровавшись, Дима сообщил, что в без пятнадцати шесть Маша пошла в книжный магазин «Дружба» за какой-то внезапно потребовавшейся книгой и все еще не вернулась.
— Родители на даче, — сказал Дима. — Я боюсь их беспокоить — у мамы вчера опять было плохо с сердцем.
— Сейчас я к тебе приеду. Никуда не уходи. Слышишь?
Дрожащими руками она открыла дверцы шкафа, сняла с вешалки первую попавшуюся юбку и черную водолазку. Как назло, Николай Петрович был в Казахстане. Жене она сказала.
— Если позвонит муж, я у Павловских. Возможно, там и заночую.
— С Машей что-то? — с беспокойством спросила Женя.
— Пока не знаю. Думаю, ничего страшного. Но только ни в коем случае не говори ни о чем мужу. Все обойдется.
Она мгновенно поймала такси и в изнеможении откинулась на спинку переднего сиденья. «Может, пока я приеду, она вернется. Господи, только бы с ней ничего не случилось», — думала Устинья.
— Взгляните, какая страшная авария, — обратил ее внимание водитель, когда они сворачивали с Горького в Брюсовский. — И что их занесло под троллейбус?
Устинья машинально посмотрела налево, увидела «москвич» старого выпуска, буквально сплющенный выехавшим со своей обычной правой полосы на середину дороги троллейбусом. Там же стояло несколько машин ГАИ и две «скорой помощи».
«Нет, нет, Маши там быть не может, не может, — как заклинание мысленно повторяла Устинья. — С Машей все в порядке. Господи, храни мою Коречку!»
Дима был бледен, от него за версту разило коньяком.
— В милицию звонил? — с порога спросила Устинья.
— Нет. Сначала я должен поговорить с отцом. Но он, наверное, уже спит, и вообще…
— Что вообще? Вы что, поссорились?
— Нет, — не совсем уверенно ответил Дима. — Но последнее время Маша меня… разлюбила.
— Это тебе так кажется, — машинально бросила Устинья, думая о своем. — И все-таки вы…