Яд вожделения

Арсеньева Елена

* * *

Это существо было найдено охотниками где-то в арзамасских лесах, близ берлоги, в которой лежала мертвая медведица. По облику это был человек, но донельзя обезображенный и дикий, нагой, неимоверно грязный и отвратительный. Царь щедро жаловал тех, кто доставлял в его «Кунсткамеру» образцы шуток природы и ошибок Творца; охотники изловили лесное чудище и повезли в новую столицу, но по пути, для народной потехи, завезли в Москву. Вырванное из привычного обиталища, это существо день ото дня становилось все угрюмее, все злее, ничего не хотело есть, кроме сырого мяса, и кормильщики с некоторых пор боялись даже близко подходить к его клетке, потому что оно ярилось при одном

виде людей и тянулось к ним своими когтистыми руками с таким видом, словно не прочь было побаловаться человечинкой. Могло ведь статься, что в пору жизни с медведями чудовище поедало плоть людскую. Охотников вызволить его из клетки и везти дальше в Петербург не отыскивалось ни за какие награды.

Все эти слухи сейчас промелькнули в голове Алены в одно мгновение, и она слабо удивилась, что снова не лишилась сознания и вообще не умерла на месте. Так вот какую участь уготовила ей зверообразная в своем жестокосердии Ульяна… Диво, диво, что Алена еще жива, что чудовище не загрызло ее тотчас, едва зачуяло в своей клетке. Может быть, оно пока сыто и решило для начала оглядеть свою будущую добычу, примеряясь, с какого боку к ней подступиться?

Что сделать? Решиться поглядеть на него? Пугнуть криком? Начать звать на помощь? А если это разъярит его? О, хоть бы пришли сейчас караульные! Может быть, если чудовище увидит пищу, оно отпустит Алену и ей удастся взобраться на решетку? Ведь руки и ноги у нее теперь не связаны.

Эти мысли метались в голове, а напряженное тело с дрожью ощущало зловонное дыхание обнюхивавшего ее существа, его когтистые лапы, которые, впрочем, держали хоть и крепко, но не причиняя боли. Это как-то внезапно дошло до Алены, а вслед за этим она опять ощутила осторожное подергивание за косу.

Казалось, существо чего-то от нее добивается… С трудом сдерживая дрожь, Алена приоткрыла глаза – и едва не закричала при виде лица, надвинувшегося на нее.

Самое ужасное, что это было вполне человеческое лицо, и черты его могли бы даже показаться красивыми, когда б не пустой, бессмысленный взгляд. Это были черты юноши лет четырнадцати-пятнадцати. Кожа изрыта оспинами, на щеке застарелый грубый шрам. Волосы сбиты колтуном, и можно только догадываться, что они некогда были русыми. Желтые зубы, сросшиеся брови… и внезапно оживившийся взгляд, который то избегал взора Алены, то робко приковывался к нему.

«Может быть, оно потому меня дергало за косу, что хотело, чтобы я открыла глаза?» – подумала Алена. Она слышала, будто звери не выносят пристального человеческого взгляда, а некоторые собаки, к примеру, могут от этого так разъяриться, что набрасываются на людей. И поэтому она остерегалась слишком уж вглядываться в этот жуткий лик, а тоже присматривалась к нему исподтишка, с замирающим сердцем, каждую минуту ожидая, что зловонная пасть разинется и кривые клыки вопьются в ее горло.

Но ничего не происходило, чудовище на нее не накидывалось, и все дольше становились мгновения, когда они с Аленою смотрели друг другу в глаза.

Взгляд чудовища сначала вспыхивал страхом, потом в нем появилось удивление. Потом Алена разглядела в его глазах легкое выражение удовольствия. Вот почему чудовище беспрестанно водит ручищей по Алениным волосам: оно гладит ее голову! Резкие прикосновения заскорузлой кожи и обломанных, грубых ногтей причиняли боль, выдирая волоски, но Алена решила стерпеть это. Она только слегка наклонялась вперед и постепенно ослабила натянутую косу. Теперь она могла хотя бы голову поворачивать, но стоило попытаться оглянуться, как чудовище испустило недовольное ворчание – едва слышное, впрочем; однако Алена сочла за благо больше не рисковать.

«А если заговорить с ним?» – подумала она. Конечно, это почти наверняка напрасная затея: помнится, рассказывали, что чудовище вовсе не понимает человеческую речь, ибо никогда ее не слышало, и все же Алена решила попробовать. Ей не сразу удалось разомкнуть пересохшие от страха губы, но наконец она вытолкнула из горла хриплое подобие слов:

– Кто ты?

Взгляд чудовища замер на ее губах, и Алена снова заставила их шевельнуться, проговорив:

– Отпусти меня.

Теперь голос повиновался лучше, звучал мягче, и хоть чудовище явно не понимало ничего, оно продолжало пристально смотреть на ее губы.

– Не убивай меня, – проговорила Алена. – Я тебе ничего плохого не сделаю.

Покрытые коростой губы чудовища дрогнули, разомкнулись – и с них сорвался какой-то нечленораздельный звук. Вот именно: это было не рычание, а некое всхлипывание, и Алена с изумлением поняла, что чудовище тоже пытается говорить! Вряд ли оно хотело выразить какие-то свои ощущения, вернее всего просто силилось повторять за Аленою. Очевидно, ему понравилась человеческая речь, хотя едва ли с этим существом кто-то прежде разговаривал. Наверное, оно все время слышало грубые голоса, в которых таился страх и ненависть перед его уродством. А медведица, у которой он вырос, – только ли рычала на него или как-нибудь урчала ласково, повизгивала?

– Отпусти меня, а? – попросила Алена как могла мягче. – Не причиняй мне вреда, Христом богом тебя молю. Ведь ты когда-то был человеком, значит, можешь кого-то пожалеть…

Как ни странно, ей не так уж трудно оказалось говорить с ним приветливо. Страх еще сковывал движения и помыслы, но Алена всегда любила всякое зверье, и никогда в жизни ни одна самая злобная псина не сделала даже попытки накинуться на нее. Маленьких, брехливых, глупых собачонок она опасалась куда больше, чем огромных волкодавов, и во время хождений по лесу сильнее опасалась невзначай наступить на змею, чем столкнуться в малиннике с медведем. Конечно, ее мать когда-то была убита медведем, но, может быть, зверь был ранен, а оттого мстил всякому человеку за нанесенную ему кем-то обиду? Вот ведь та медведица, которая взрастила это дикое существо, верно, заботилась о нем со своим особенным медвежьим милосердием, если оно дожило до юношеских лет. Пожалуй, ребенок попал к медведице еще совсем крохотным, если не смог убежать, вернуться домой и напрочь позабыл человеческое обхождение. Хотя что-то он все-таки смутно помнил, недаром голос Алены доставлял ему удовольствие.

– Рассказывают, медведь прежде был человеком, – заговорила она, пытаясь этой старой байкой не то себя успокоить, не то потешить своего страшного знакомца. – Оттого и умеет он ходить на задних лапах, имеет похожие на человеческие глаза, любит мед, водку…

Чудовище не отрывало от нее глаз. Оно слушало, Алена могла бы в этом поклясться! Оно слушало и пыталось понять.

«Надо говорить, беспрестанно говорить, – мелькнула мысль. – Я убаюкаю его речами, я смогу продержаться, пока не придут люди, и может быть…»

Она почти не сомневалась, что спасется. Страх, снедавший ее доселе, незаметным образом исчез, растаял, как снег под яркими лучами солнца. Ульянища небось думает, что Алена уже валяется в углу этой клетки с перегрызенным горлом, уставившись в небо неживыми глазами. А вот нет! Снова провалилось злодейское умышление Ульяны, снова заступился господь за Алену. Конечно, жизнь ее все еще под угрозою, однако бесстрашие, овладевшее Аленою, окрылило ее душу. Она сама удивлялась этой дивной свободе, овладевшей сердцем и разумом, – и вдруг озарение нашло на нее. Конечно, нынче ночью натерпелась она страхов – может быть, и еще натерпится, а все же они не такая уж дорогая цена за чудесное, пьянящее открытие: если Никодима отравила Ульяна, значит, Егор уж наверняка ни в чем не виновен!