Йага
Шрифт:
– Йага!
– Уйди! Уйди пожалуйста!
Ох и страшно ей было! Никогда ведовица не хлебала большой ложкой такой ужас! Только там, на площади, возле жреца.
Лес не мог справиться с непокорным северянином!
Рьян стиснул её плечи. Больно, синяки останутся. И рявкнул:
– Прости! Прости меня, слышишь?! Прости, ведьма!
А что ещё сказать, когда в разуме царствует зверь? Он прижал её к себе, тесно-тесно! Горячее тело, нагое, гибкое, желанное!
Собрал в пригоршню её волосы, заставил запрокинуть голову и впился губами в губы.
Горько! Жарко! В голове дурно и ноги словно бы опору теряют.
Йага ударила его, пнула, пихнула… А он только сильнее прижимает!
Оторвался на мгновение. Не разжимая рук, не выпуская волос, до боли оттягивая пряди назад… Хотел молвить что-то. Открыл рот вдохнул и не выдержал – снова прильнул к горячим губам.
Затрещала рубаха под вцепившимися в неё девичьими пальцами, застонал Рьян. Проклятье полилось сплошным потоком: забрать, завладеть! Моё, моё, моё!
Клыки выросли заместо зубов, рыжая шерсть проступила вдоль хребта, кости затрещали…
Он упал на колени, Йага едва отпрыгнуть успела, спешно попятилась. Проклятый сгорбился, вывернул суставы.
И встал перед лесной госпожой не рыжий северянин, а медведь. Огромный, ревущий. Только шерсть осталась медной. Да на половину морды разрослась проплешина, словно бы горящей головнёй приложили. И – вот диво! – золотые кольца из ушей никуда не делись, так и висели, утопая в шерсти.
Зверь поднялся на задние лапы, развернул широкую грудь, открыл пасть. Жутким был его рык! Не то рык, не то стон, не то плач. Свистящее дыхание вырывалось из ноздрей, сверкали кинжалами когти.
Порвёт!
Видала Йага зверя и прежде. Дважды уже довелось с ним встретиться, оба раза уцелев. Но тогда проклятье не вошло в полную силу. Тогда оставался северянин изломанным, звероподобным, но всё ж человеком. Пусть и с вытянутой страшной харей да когтями. Теперь же Рьян сменил облик целиком. И осталась ли в нём хоть толика рассудка, того Йага не ведала.
Бежать бы… На дерево влезть, нечистиков да мертвянок призвать в помощники. Но ведьма раскрыла объятия и молвила:
– Ходи сюда!
Медведь встал как вкопанный. Зарычал недоверчиво, попятился.
– Ходи, не обижу!
Глупая ведьма! Да разве можно обидеть эдакую зверюгу! Неужто голая девка опасней чудища?
Зверь наклонил морду, принюхался.
– Ну же!
Осторожно переступил с лапы на лапу, оскалился и кинулся.
Не дрогнула ведьма, не шелохнулась. И глазом не моргнула!
А оборотень остановился в двух локтях, упал на брюхо и горестно заревел! Подполз к ней, уложил страшную харю на колени, и лесная госпожа безбоязненно запустила пальцы в рыжую шерсть.
– Больно. Знаю, милый, знаю. Не горюй, не брошу тебя.
Туман спрятал их седыми космами от хитрых ворон. Нечистики выкатились из-под прелой листвы, ткнулись влажными носами в горячий медвежий бок. Зверь закрыл глаза и боялся глубоко вдохнуть, чтобы ведьма не отняла горячих рук. Пусть продолжает перебирать шерсть, пусть чешет за ухом. Пусть хоть вечность так…
Ох не след лезть не в своё дело! За просто так эдакой бедой никого не наградят. И сила, что сделала с Рьяном подобное, так и витала вокруг него тучей. Большая сила, редкая! Не совладать…
Но Йага чуяла муку проклятого, страх и тоску. Чуяла одиночество. Такое, что только выть и остаётся. Человека она, быть может, и сумела бы бросить. Знала же теперь, каковы люди. Но не зверя.
– Пойдём, милый, – ласково позвала она. – Пойдём со мной.
Медведь заворчал: хорошо ему, тепло. К чему двигаться? Так вот до весны можно и лежать. Но девка упорствовала, пришлось подчиниться.
Нечистики с писком прыснули в стороны, когда он поднялся и отряхнулся. Мертвянки нырнули в трясину, когда глухо рыкнул на них: ишь, подглядывают! И только ведьма бесстрашно положила ладонь медведю на загривок и повела его туда, где в тугой клубок завивался туман.
Густая дымка висела над трясиной. Подрагивала, словно живое сердце, а в самой серёдке темнела. К ней дочь леса и направлялась. И не было ей дела, что под босыми стопами булькает болото, что не видать ни зги, что торчат окрест кривые коряги ровно кости обугленные. Она шла твёрдо и не боялась. Она была дома.
А медведь шёл за нею, потому что всем своим существом знал, что на любую погибель согласен, что последний вдох отдаст и пушистым ковром ляжет, лишь бы у её ног.
Йага остановилась и низко поклонилась, коснувшись ногтями сырого мха.
– Впусти нас, господине.
Коряги зашевелились. Медведь вздыбил шерсть, зарычал, но ведьма крепко удержала его за ухо.
– Спокойно, милый.
Ветки поползли из трясины, сплетаясь одна с другой. До коленей поднялись, до пояса, а там и выше роста стали. Зверь озирался, но с места не двигался: не велено.
Когда же чёрные кривые пальцы сплелись в купол, туман загустел так, что собственного носа не разглядишь. И только девичьи пальцы успокаивающе сжимали шерсть на лохматом загривке.
А потом захрустел, натужно раскрываясь, бутон из чёрных побегов, и от яркого света нестерпимо стало глазам.
Сказывают, тот свет немногим показывается. И ежели доведётся раз на нём побывать, уже не выбросишь из головы образ. Верно сказывают.
Ещё балакают, что реки там из парного молока, а берега – чистый кисель. Тут врут, конечно, но всё ж любая врака из чего-то да родится.
Река и впрямь была. И серебрилась она так, что немудрено назвать белым молоком. Бурлил и пенился поток! Не то чистый туман бежал по руслу, не то диковинная вода, не то попросту небо отражалось. А небо – загляденье! Светлое-светлое! Летним днём такое не всегда случается. Солнца только на нём не было, светил сам небесный купол. Берега же… кисель-не кисель, а мягкие. Столько сочных трав, пушистых кочек – ковёр зелёный! Медведь неуверенно переступил с лапы на лапу. Поднял одну, принюхался, лизнул. Въяве ли?