Яик уходит в море
Шрифт:
Казак поднял на ладонях самый большой арбуз, холодноватый, блестящий и пестрый. С размаху ударил им о травянистую землю. Арбуз засмеялся в лицо казаку свеже-малиновыми, как его околыш, крупичатыми половинками. Улыбчато запестрели светло-каштановые семена, так похожие на славных букашек "Вася, Вася, улети!"... Как сладко и сочно живется на этой щедрой земле!
Василист по-хозяйски раскинулся на ковыльном пригорке. Вытянул ноги и улыбнулся шагреневым своим сапогам, сшитым красиво и с просторцем. Жадно принялся за арбуз. Липкий, сахарный сок клейко поблескивал на его остром подбородке.
Сгущался вечер, оседая на землю сизыми сумерками. Вверху, под
"Матри, и у меня родится казачонок, заразой его не убьет!" - с усмешкой, как-то стороной подумал Василист и, скаля зубы, хохоча неслышно, помотал головой. Почувствовал бодрый озноб в груди. Опять встряхнул чуть волнистыми волосами и вдруг замер. С восхищеньем, потрясенный, увидел, как огромный черный беркут, срезав крыльями небо, рассекая мир, как краюху хлеба, пополам, с чудовищной высоты опускался за синими лесами на Бухарской стороне.
– Вот этта - да! Эка ахнул, стервец! Хай, хай!
– завистливо цокнул языком Василист.
Глазам казака было просторно. Степи и в сумерках расстилались широко. Они бежали сейчас, как и всегда, на запад, на север, на юг и на восток. И все они - уральские, свои... И подумать не мог Василист, чтобы все это было для него не навсегда - вот так, как есть, покойное, простое, близкое: эти вот ласковые ковыли, горько-пахучие полыни, пыльные дороги, гусиная трава вокруг них, сизые дымки над избами, поваленные плетни, ржанье коней, широкие огни на закате. Это же все его, и это так же прочно, как вечность, как тяжелая, железная пешня, не знающая износа в хозяйстве, пережившая его прадедов...
Из-за трав вылезла луна - казачье солнце, помощник в походах, при грабежах и казакованьи, на рыболовстве. Как она глупо-счастливо таращилась над рекою, над полями своим оранжевым, лупоглазым лицом. Острым, сабельным серебром блеснул Урал на завороте. Через неделю - осенняя плавня. Тысячи легкобортных будар полетят на веслах к Гурьеву, останавливаясь на местах спячки рыб, по-местному - ятовях. Весь поселок стронется с места и побежит к морю.
Василист оглянулся. В поселке еще не ложились спать. Дымились трубы изб. В окнах тускло поблескивали не то цветы кувшинки на черном озере, не то слабые огоньки ламп. Показалось казаку или в самом деле запахло сдобными шаньгами, навозом, кизяком. Со степей пробился тонкий аромат полыни и ковыля... Ага, вот зажглась первая голубая звезда на западе. Как легко дышится здесь! Так вот взял бы на руки самоё землю и закачал бы ее, словно душеньку. Хорошо жить человеку на земле! Вскакивать по утрам под зычные окрики бравой и ласковой матери, уписывать за обе щеки ее стряпню - блины с каймаком, пироги с ежевикой или вороняжкой, потом бежать на Яик и там по пескам ловить судаков, сазанов. С гиканьем скакать на коне по степи и затем, беспечно раскинув руки, лежать на зеленой бахче - в зное, в шири, в солнце. Мерзнуть, загораясь огнем от крещенских морозов, индеветь, будто мохнатое дерево, вытаскивать багром из-подо льда грузных осетров и белуг, укладывая их поленницей на снегу. Пить тут же на крови водку - прямо с рукавицы, сделав пальцем на ее коже углубление, петь песни и отплясывать целую ночь казачка или бышеньку. А вечером? Василист вспыхнул. Ему так ясно представились близко, вот тут, рядом, розоватые ноги Лизаньки, теплые, девичьи ее колени... Кровь толчками поднималась в нем. Казак замурлыкал с чувством:
Что грустишь, моя родная,
В черных траурных ножнях?..
Передохнул, чтобы запеть во весь голос. И вдруг услышал впереди шорох. В голубом полумраке показалась из оврага человеческая фигура. Маленькая, в странном одеянии. На фоне заката она казалась черной и плоской. На голове большой, темный блин, на теле сплошной балахон - не то старинный казачий халат, не то поповская ряса. Лица не видать.
– Кто эта?
– робея, спросил Василист.
– Бля-ля! Большой поп! Поп Степан. По странству во Христе. Казаков сушить, воблу вялить. Одно! Ля-ля!
"Ля-ля!" он выкрикивал высоким и странным голосом. Дурачок, юродивый. Вечный бродяга. Василист слышал о нем не раз, но еще не видал его. Про него рассказывали, что он всегда идет к морю, на юг, и будто бы никто никогда не встречал его на обратном пути. Казак опасливо поглядывал на попика. А тот визжал:
– Солить зелезом. Зелезом! С перцем, с хреном, с приговором! Я - большой поп. У вас малые попы - вороны... Ля-ля!
– Чево, чево тебе надо?
– попятился казак.
– Хошь защекочу?.. Чтобы весело было со слезами... Отпевать-плясать буду. Хошь? Хошь? Дай копеечку!
Человек запрыгал, обезьяна обезьяной. На груди у него глухо позвякивала жестяная кружка. Замахал широкими рукавами, - ну вылитая ночная птица выпь, бучило, что гукает всегда из болота перед бедами...
– Ну ты... Иди! А то как двину вот!
– по-мальчишечьи сказал казак и не узнал своего осипшего голоса.
– Бля-ля!.. Я по странству во Христе... Я до могилы гуртом, с вами... В море!.. Хошь! (Прощай!)
Человечек подпрыгивая быстро пошел вперед и скоро растаял в ночи. Казак с минуту еще видел перед собою кошачий, липкий блеск его глаз и слышал выкрики
– Фу, пострели те в варку-то, окаящего!
– выругался с сердцем казак и повернул домой.
Радость ушла. На сердце стало тревожно. Надвинулась ночь со всех сторон.
– Тьфу!
– громко сказал Василист и вприпрыжку побежал под гору в поселок.
Рыжая круглая рыба-луна плыла по небу. Она выметывала на облака пятна бледно-розовой икры, задыхалась, бледнела и тянулась все выше и выше, оставляя серебристый след на синем небесном водоеме. Впереди, на западе, наивно мигал большой голубой светлячок - далекая вечерняя звезда.
2
Наконец-то казаки выбрались из Уральска. Пять дней их торжественно и бестолково чествовало умиленное население города. Гремели оркестры, колыхались знамена. Без устали и смысла говорились речи. Казаки кричали "ура", пели песни - чаще всего сотенную песню второго уральского полка "В степи широкой под Иканом", - и в это время качали Ивеюшку на руках. Пили даровую водку, потом начинали пить свою, с азартом рассказывали о подвигах казачьей сотни под Хивою, а в заключение скакали по улицам на конях, джигитуя.
Сегодня Ивей Маркович проснулся задолго до рассвета. Башка трещала. Казалось, что внутри черепа ползают раки. Маричка всю ночь ходила перед его глазами по лугам и собирала в подол красные тюльпаны, затем укладывала на них коровьи котяхи и тут же в переднике жгла костер.
Казак дернул за бороду Ефима Евстигнеевича:
– Подымайся живо! Башку у твово коня туркмены утащили.
Тот отозвался, не открывая глаз:
– Врешь, поди?
– Ей-бо!
– засмеялся казак и серьезно спросил: -Махнем, что ли, в поселок?