Якоб решает любить
Шрифт:
— Что привело вас обратно так скоро? — поинтересовался священник Шульц.
— Артобстрел, господин священник. В Темешваре такой тарарам, что у меня в ушах до сих пор шум стоит. Я подумал, что здесь нам Бога лучше слыхать будет, — ответил отец.
— Этот шум у вас не сегодня появился, любезный господин Обертин.
Словно чтобы задобрить священника, мать спрыгнула с повозки и припала к его руке губами.
— Это ни к чему! — прикрикнул отец. — Церковь от нас и так довольно получает.
Священник погладил мать по волосам, собранным в тугой узел на затылке.
— В вас говорит гордыня, господин Обертин. Вам бы следовало брать пример с супруги.
Отец рассмеялся.
— Господин священник, да что с вами такое? На вас прямо лица нет. Кто вам так насолил? Неужто русские? Надо было вам от приемничка «Блаупункт» заранее избавиться, чтобы коммунисты не нашли.
Лицо священника омрачилось, многочисленные морщины стали глубже. Уголки губ слегка подрагивали, будто ему приходилось преодолевать себя.
— Нет, не русские, а последняя немецкая рота, что квартировала здесь. Откуда мне было знать, чего хотел полковник? Скажите, откуда? — Он замолчал и посмотрел в сторону. — К тому же сербы принадлежали к нашей общине, как и все остальные.
— Вы говорите загадками, господин священник, — ответил отец.
Рота получила приказ отступать, запинаясь рассказывал священник. Солдаты разместились по машинам, и он решил принести им поесть. Все они были несчастные, исхудалые мальчишки. Нервы у полковника расшатались, это все видели. Бои с партизанами Тито по ту сторону сербской границы и угроза угодить тому в лапы вымотали его. Но чтобы немецкий офицер оказался способен на такой поступок, этого священнослужитель и представить себе не мог. Тут священник посмотрел вверх, и вид его стал еще горестней. Меня он больше не интересовал, мы с Сарело толкались в повозке.
Офицер разыскал священника и приказал доложить, есть ли в деревне ненемцы и где они живут. Разумеется, тот с готовностью все рассказал, ведь он не мог предвидеть такого ужаса. Услышав, что здесь живет и сербская семья, полковник спросил, как к ним проехать, вскочил на мотоцикл и умчался.
О том, что случилось потом, священник знал лишь по слухам. Очевидно, полковник ворвался в дом Павличей с пистолетом наготове и расстрелял сначала отца, потом мать и наконец Катицу. А ведь Мирко был порядочным человеком, не католиком, но порядочным, сказал священник, чья вера в цивилизованную войну была подорвана.
Ее похоронили не на том кладбище, на католическом. «Ошибка вышла», — пробормотал священник Шульц. С тех пор его мучает совесть, надо было просто промолчать, закончил он. Ни он, ни мы не знали, что это еще не конец, а только начало. Что и на него, и на нас через несколько месяцев обрушится еще больше вины и горя и мир Трибсветтера изменится навсегда.
Во время их разговора я беззаботно дурачился с Сарело, но, услышав имя Катицы, я замер, потом задрожал. Сарело схватил меня за рукав и прошептал:
— Не делай глупостей, иначе отец тебя побьет. Не дергайся, все равно уже ничего не изменишь.
Я оттолкнул его и ударил.
— Ты знал все это время, грязный цыган! Ты все знал и ничего не сказал!
Я спрыгнул на дорогу и услышал приказ отца: «Немедленно прекрати!»
Но мне было все равно, что он сделает со мной. Мысль, что Катица мертва и это навсегда, приводила меня в отчаяние. Все остальное меня не интересовало. Я лупил Сарело, пока тот не сопротивлялся, ведь он был сильнее и ловчее меня. Наконец он схватил меня в охапку и держал, пока отец слезал с козел и шел к нам с кнутом в руке. «Этого не может быть!» — кричал я снова и снова, безуспешно пытаясь вырваться.
Когда отец был уже в двух шагах от нас, Сарело ухмыльнулся и отпустил меня. Я упал на землю и тут же вскочил, не желая, чтобы отец или кто-либо трогал меня. Ему оставалось лишь протянуть ко мне руку, когда я пустился бежать. Мне грозила крепкая трепка, но я должен был убедиться, что все это правда, а не просто выдумка какого-то обезумевшего священника.
Я успел пробежать несколько метров, когда меня нагнал голос отца. Не возбужденный и даже не громкий, но не терпящий никаких возражений. Каждое слово отчетливо и весомо. Голос, которому могли бы позавидовать и Бог, и дьявол. «Немедленно остановись или пожалеешь!» Я повиновался скорее по привычке, чем из страха перед болью, которую он мог причинить мне.
Я услышал, что он приближается, и повернулся. И тут же получил первую оплеуху. «Ты что, хочешь опозорить нас перед господином священником из-за какой-то сербской шлюхи? Залезай в повозку». Мать, стоя за его спиной, не поднимала глаз, потом подтолкнула деда, как всегда, когда хотела, чтобы он вмешался вместо нее.
Дед неуверенно вступился за меня:
— Оставь мальчонку в покое!
— Он мой сын. По крайней мере, на бумаге. Поэтому я буду делать с ним все, что хочу.
— Ты не сможешь меня остановить, — сказал я.
Он стиснул зубы, как будто хотел разжевать меня.
— Что ты сказал? — Отец схватил меня за подбородок и запрокинул мою голову. Я начал что есть силы молотить руками перед собой и сумел освободиться от его хватки. Он удивленно убрал руку, поскольку не ожидал сопротивления. Рукояткой кнута он ударил меня по лицу, а потом продолжил рукой.
— Ты — бестолочь, я это понял сразу, как ты родился. Ты не в меня, у нас с тобой ничего общего. Сколько я ни смотрю на тебя, не вижу в тебе ничего моего. Ты вообще-то мой сын? Полезай, дома поговорим.
Он схватил меня за локоть и заговорил тише. Со стороны это, наверное, выглядело так, будто мы просто спокойно беседуем.
— И не подумаю. Лучше бы ты умер, а не она.
Он отпустил меня, чтобы ударить, но я использовал это мгновение и убежал.
В доме Павличей все осталось нетронутым, никто не решался что-нибудь взять оттуда, и, поскольку у них не было близких родственников, так он мог простоять еще долго. Казалось, хозяева лишь ненадолго вышли на рынок или к заказчику, чтобы снять мерку для нового костюма. Как будто Катица скоро войдет в ворота и поздоровается со мной. Только собака, о которой никто не вспомнил, сдохла на цепи от голода или жажды, да в огороде виднелось высохшее кровавое пятно.