Якорь спасения
Шрифт:
Итак, нового гения звали до обидного просто - Аким Востроносов. Чайников несколько раз перечитал имя и фамилию на титульном листе и горько усмехнулся; Аким Востроносов - и вдруг гений?! Какая-то гримаса почудилась в этом. Аскольд с горечью подумал, что вот все жили напряженным ожиданием прихода нового Пушкина, нового Толстого, нового Гоголя, всюду только об этом и толковали. Даже мечтали: явится новый гений и создаст столь ожидаемые всеми эпопеи, захватывающие масштабные полотна, достойные величия эпохи, отобразит грандиозные свершения и подвиги, во весь исполинский рост нарисует богатырские фигуры современных героев. Об этом говорилось много и часто
В пришествие именно такого гения простодушно верил заодно с другими и Чайников. И ждал гения, особенно в последнее время, после того как технический гигант Никодим Сергеевич вооружил его умной машиной. Правда, Аскольд был уверен, что такое пришествие может осуществиться весьма не скоро, поэтому ждал без особого энтузиазма и внутреннего напряжения. Но все же был, можно сказать, начеку. Ждал не кого-нибудь, а только нового Пушкина, Толстого, Гоголя или кого чуть-чуть поменьше калибром.
А тут судьба подсунула Акима Востроносова. Не хотелось и верить в то, что он гений. Чайникову даже захотелось, чтобы случившееся оказалось ошибкой, пусть бы открытие гения произошло и не сегодня, а в другой раз и был бы это не Аким Востроносов.
Вот такие противоречиво сменявшие друг друга чувства пережил в тот момент Чайников.
Но что он мог поделать? Не в его власти было что-либо изменить. Потому что факты, как говорится, упрямая вещь. И наш герой не только не смел с ними не считаться, тем более не вправе был игнорировать.
Окончательно успокоившись, он с трезвой отчетливостью прочитал название произведения Акима Востроносова. На титульном листе рукописи значилось: "Наше время" и под этим в скобках - повесть. Рукопись была невелика. Аскольд посмотрел в самый конец ее - повествование заканчивалось на 168-й странице.
Чайников принялся читать рукопись, но это ему, откровенно говоря, плохо удавалось. После пережитого волнения общая нить каким-то непостижимым образом ускользала, хотя и чувствовалась профессиональная гладкость письма, осязаемость описаний, не очень броский, но отчетливо ощутимый колорит деталей.
Дальнейшее чтение Чайников вынужден был отложить. Он все еще чувствовал себя, что называется, не в своей тарелке и понимал, что рукопись сейчас ему не одолеть.
Дрожащими руками схватил он повесть Востроносова и опрометью бросился в кабинет главного редактора. Но Кавалергардова, как обычно, в редакции не было. Тогда Чайников вернулся к себе и позвонил Иллариону Варсанофьевичу домой. К счастью, тот сам взял трубку. Сдавленным голосом и почему-то шепотом Аскольд сообщил, даже не поздоровавшись:
– Илларион Варсанофьевич, гений!
– Что?
– возопил Кавалергардов, узнав по голосу Чайникова, и еще громче крикнул: - Что это вы там шепчете? Ни черта не разобрал. Говорите четче.
– Понимаете, машина зажгла фиолетовую шкалу... Понимаете, гений. Нам гений прислал повесть!
– Это точно?
– заволновался и Кавалергардов.
– Дважды перепроверил, - доложил Чайников.
– И оба раза зажглась фиолетовая шкала. Ошибки не должно быть.
– Кто он?
И тут Аскольд будто захлебнулся чем-то и, как бы извиняясь, промямлил:
– А-а-ким...
– Чего вы опять мямлите, Аскольд Аполлонович?
– снова повысил голос Кавалергардов.
– Э-э-э, - продолжал в смущении мямлить Чайников, - имя у автора, как бы сказать, не очень.
– Какое же имя?
– нетерпеливо настаивал Кавалергардов.
– А-а-ким Во-во-строносов, - с трудом выдавил Чайников.
– Ну и что? Чем оно вам не нравится?
– Для гения, для классика, кажется мне, не очень подходящее. Может, псевдонимом заменим?..
– Много вы понимаете в классических именах, - попрекнул Илларион Варсанофьевич.
– Грибоедов, по-вашему, очень красиво было, когда прозвучало впервые? Мальчишке в школе с такой фамилией проходу от насмешек не было бы. Или Пушкин? Тоже, если вдуматься, даже не Кавалергардов. Правда, может, получше Чайникова? Так что оставим в покое имя. Пусть будет Аким Востроносов... Что за вещь? Какой жанр?
– Повесть.
– Велика ли?
– Маловата.
– И уточнил: - 168 страниц текста.
– В самый раз, - авторитетно отметил Кавалергардов и в подтверждение добавил: - Известно ли вам, что романы Тургенева не превышают шести-семи листов. Ро-ма-ны! Классики не любят размазывать. А тут всего лишь повесть.
– Конечно, - скоренько согласился Чайников.
– Кому еще известно?
– строго спросил Кавалергардов.
– Никому. Честное слово.
– Хорошо. И никому не должно быть известно. Пока. Держите и не выпускайте, ничьи глаза не должны видеть до меня. Я скоро буду.
Глава шестая,
в которой события развиваются в нарастающем темпе
Кавалергардов, не заходя к себе, не сняв плаща к шляпы, направился прямо к Чайникову. От самой двери он шел к столу Аскольда с протянутой рукой, сгорая от нетерпения держать в своих руках повесть гения. Получив рукопись, Илларион Варсанофьевич тут же, не присаживаясь, едва лишь размотав шарф и сдвинув на затылок шляпу, вооружился очками и углубился в чтение. Аскольд невольно поразился редакторскому самообладанию, его трезвости и спокойствию. Что бы ни говорили о таких, как Кавалергардов, а для того, чтобы быть главным редактором, возглавлять такое большое дело, каким являлась редакция толстого литературно-художественного журнала, надо обладать характером, в любом положении чувствовать себя хозяином, которого во всех обстоятельствах не покидает самообладание.
Чайников смотрел на шефа и невольно думал о пережитом смятении, о столь различных чувствах, посетивших его так недавно. Ничего подобного с Кавалергардовым. Само воплощенное спокойствие и сосредоточенное внимание. Деловой подход - и ничего кроме. А ведь случай не рядовой, и шеф это, бесспорно, сознает.
И на этот раз Кавалергардов не изменил перенятой им у великого Некрасова привычке - пробежал глазами несколько первых страниц, затем сунул нос в самую середину и прочитал конец. В процессе чтения Илларион Варсанофьевич слегка шевелил пухлыми губами и произносил себе под нос нечленораздельное: "гм... гм..." и "да... да...".
С трепетом ждал Аскольд, пока Кавалергардов произнесет хоть что-нибудь членораздельное, понятное. И он произнес после некоторого раздумья:
– Да, гений.
– Шеф сказал это спокойно, но веско. Опустился наконец в стоявшее перед столом кресло, снял шляпу, положил на стол перед Чайниковым, взъерошил свою жесткую шевелюру, позволив себе этот единственный внешний признак внутреннего возбуждения, и повторил: - Гений!
У Аскольда отлегло от сердца, он стал успокаиваться, с нетерпением ожидая дальнейших суждений или действий главного редактора. А тот на какое-то время впал в задумчивость, решая про себя что-то важное. Потом внезапно поднялся, схватил шляпу и рукопись и направился к выходу. Уже в дверях он кивнул Чайникову: "Ко мне!"