Ялгуба
Шрифт:
— «Отрекаюсь от командира партизанского Ивана Поспелова — Ваньки Каина. Отрекаюсь. Отрекаюсь. И ныне и присно и во веки веков. Аминь».
Сказал он так первый раз и через левое плечо плюнул.
— Нет,— ответил бес,— так не годится,— и пересказать заставил.
Вместо, подписи Хрисанф на подоконнике кровью три креста поставил: безымянный-то, отстреленный, палец, поди, еще с неделю кровоточил.
— Лезь в печь! Через трубу на крышу! — приказал бес.
И Хрисанф туда за ним... Только как он утончился, не знает, отчету не отдает.
Сам в душевном смущении все время пребывает: муторно ему от отречения.
Опомнился уже в глухом лесу, в болоте.
Между кочками чертов хвост мельтешит.
Убитый; расстрелянный, то есть англичанами, лежит.
— Снимай с него сапоги,— это бес-то.
Снял.
— Надевай на себя! Правый сапог на левую ногу, левый — на правую. Это для того, чтобы дурной след сделать.
Ладно. Обулся — ноги жмет. Но, однако, идет. Вес из виду пропал... День идет. Морошку — в рот и дальше идет... На третьи сутки нашли мы его, приятеля моего, друга-товарища Хрисанфа, красного партизана. Лежит он как бы в забытьи, с отстреленным пальцем, в чужих сапогах, не на ту ногу обутых. В жару разные невнятные речи бормочет... К концу недели выдюжил, но всю правду только мне и высказал. Не поверил я сначала ему. Но он страшной партизанской клятвой поклялся... И с той поры самым храбрым в отряде был. В разведке или в бою напролом лезет. Ничего не боится. Наш отряд тактичность военную не соблюдал. С барса шел. Нахрапом. Ивана Поспелова за отличность характера и непроницаемость для пуль «Ванькой Каином» и прозвали. И Хрисанфа тоже пуля не берет. Только как мы жили в лесу?! У одного ничего, у другого совсем пусто. Дружили. Но, вижу я, нет в приятеле моем прежней веселости. Смеха его веселого не замечаю больше, да утешать не берусь.
Ну, выгнали мы гнуса. Войну гражданскую завершили — и по деревням.
С бандитизмом еще повозились — до полной победы, а потом и совсем тихо стало... Довольно? Или досказывать про приятеля?
— До полной победы досказывай, Иван Петрович.
БАНИ
— Было это уже в двадцать девятом. Встретились мы с Хрисанфом, приятелем моим, в поезде. Ну, рады,-— надо ли рассказывать как! И замечаю — опять приятель мой весел: и прибаутки, и рассказы разные, и огоньки в глазах.
— Что,— спрашиваю,— с бесом разделался?
— Подчистую,— говорит и смеется: — Разрешен от клятвы! — А как?
— Да так,— рассказывает. Это, значит, он, приятель мой, говорит.— Размежевали у нас после бандитизма точно государственные границы, с Финляндией то есть. И представь себе — по недосмотру бюрократов из землемеров бани наши за границу отошли. Бани через ручей испокон веков строились, а ручей-то и стал государственной границей. А за границу мыться не пускают... Не имеете соответствующих паспортов-документов!.. Ну, ходим месяц, другой немытыми. Невтерпеж. Решили по банному вопросу ходоков в Москву посылать... Я и вызвался... Уважают нас с тобой за то, что в лесах бедовали.
Приехали в Москву... Сунулись к товарищу Литвинову.
— Нет его,—отвечают нам.— Народный комиссар по иностранным делам на иностранную конференцию международные дела поехал вершить. А я — секретарь. Может, смогу помочь?
Растолковали мы ему наше горе. А он его ни во что не ставит. Дело, говорит, международное. Интересы задеты... Конфликты возможны... Ноты, говорит, разосланы.
И поняли мы всего только, что он в кабинете сидит, а помочь нам другой должен.
К Михаилу Ивановичу сразу же от него двинулись. Час прошел. Другой. В начале третьего часа допустили.
Он с нами за руку поздоровался. Кабинетик у него простой: небольшая комната, окна в два. Стол. Книги. Газеты. А так ничего особенного. Да и мы по делу, а не на бал пришли. На кресла усадил. О деле разговор повели...
— Н-да,— говорит Михаил Иванович.— Вернуть бань старых нельзя. Ошибка с вами вышла. А льготу я вам выхлопочу... Без ссуды на постройку не уедете.
В трубку поговорил с кем-то.
— Дело улажено, товарищи!
Прощается с нами, советы дает, как надо жить. И нашим мнением интересуется... Вот когда другие попрощались и вышли, я минутку улучил и говорю ему:
— По личному делу просьбу к тебе, Михаил Иванович, имею.
— Пожалуйста,— отвечает.
Ну, я ему и рассказал о партизанщине нашей, о плене, о бесе, с моем горьком отречении. Прошу, одним словом, разрешить меня от клятвы.
А он этак добро улыбается и отвечает:
— Как же это дьявол крестов не испугался?
— Да он мелкий был, вроде песца. Облезлый.
Засмеялся Михаил Иванович и говорит:
— Ничего это, ничего, что ты от Поспелова отрекся. От этого разрешить могу... Вот если бы ты от товарища Ленина отрекся, тогда я бессилен был бы помочь тебе... Разрешается,— говорит,— но при том условии, товарищ Хрисанф Артемов, что в этом же году грамоте выучишься и мне про все положение в своей деревне подробно в письме опишешь.
На том и порешили.
— Ну, а теперь как?
— Уж третий год переписку с Калининым веду.
Это приятель мой рассказал, ничего не утаил... А я тебе, товарищ историк, всю эту быль и передаю, как слышал... Вот... А Ваньку Каина, знаменитого нашего партизана, Ивана Поспелова по паспорту, сам видать-то его видал, но вместе не действовали. Не пришлось... Про суд, что ли, Ваньки рассказать? Расскажу.
СУД ВАНЬКИ КАИНА
— Стоял партизан в дозоре. За можжевельник прятался. Неприятеля высматривал. И видит — едут двое верхами на одной кобыле. Что за люди? Незнакомы. Куда едут? Неизвестно. Может, к белым с донесением, может, к самому английскому генералу Майнарду. Откуда он знает! У него делов — что у пудожского старосты. Затвором щелкнул — патрон дослан, и поджидает верховых. Как только они к можжевеловым кустам подъехали, вышел он с винтовкой наперевес:
— Стой! Кто идет?
Лошадь от такой неожиданности на задних копытах остановилась. Передними по воздуху машет. Ну, наездник, всадник то есть верховой, через спину назад повалился. Другой соскочил и около павшего захлопотал.
...А это дьякон со своей женой в гости в соседнее село ехал... А темновато было партизану, потому он и не разглядел. «Эх, ты, думает, беда, какая оказия произошла!» Жена дьякона на сносях, на шестом месяце прозябала. Преждевременно с лошади свалилась. Ну и схватило ее. Партизан дьякону помог дотащить больную до деревни. И от всего этого родился у нее мертвый мальчик. Такое дело... Винить некого. А только мать дьякона, то есть свекровь роженицы, ужасная женщина была. Она дьякона подбила жаловаться на партизана начальнику партизанскому Ивану Поспелову, Ваньке Каину.
Дьякон ее послушался, вместе с ней и пошел к Ваньке Каину. А она такая путаная была, сама не знала, против чего она за и за что она против. Так и так — командиру вдвоем дело сообщили.
— Обвинение против твоего партизана держим...
А он на пне сидит криво, а судит прямо.
— Адвокатов, отец дьякон, не хотите ли? Дело запутанное... Позвать партизана!
Позвали.
— Ну, теперь ты говори!
А партизан и говорит:
— Мне все равно, хоть пасть, хоть пропасть, уж таково наше дело партизанское, в клящие морозы ходим, а летом от комара кровью обливаемся. Только в этом деле я неповинен... Нечаянно... Лошадь и вините, а я свое дело делал.