Ялгуба
Шрифт:
Приносят ему посылочку... Небольшая... Холстинкой обтянута. В левом краю снизу надпись:
Товарищ Ровио даже смутился. Что б это могло быть? В первую минуту даже не решился распечатать посылку. Потом самосильно взялся... По шву холстинку разорвал — там фанерный ящичек. Фанерный ящичек разломал, оттуда и выпало... Да... И вышло оно, что товарищ Ленин, Владимир Ильич, для сына Ровио строительного материала и заводной автомобиль, игрушки то есть, прислал... Не забыл... Вспомнил... В порядке прений в записную книжечку записал и после заключительного слова догадался.
А ты припомни, какое время было, какие дела шли — война, голод, мор, четырнадцать держав, а он каждого ребенка в уме держал... Это ли не пример нам, занятым людям... Не веришь? Пойди в Музей Революции, теперь эти игрушки там в память великого вождя сохраняются. Только потрепанные, поломанные. Мальчику, что от Ленина, что от отца, все равно — была бы игрушка, сломает...
И она, не попрощавшись с нами, вышла из избы, и мы теперь уже вплотную занялись делом, ради которого пришли сюда...
— А кто вас ко мне направил? — спросил Федор.
— Да мы сами твое имя знаем как лесоруба-ударника, потому и пришли, а дом твой указал Петр Петрович Петров, твоей жены дядя.
— А, Петр Петрович,— улыбнулся Федор.
И я понял, чем поразило меня его лицо в первую встречу. Левый глаз у него голубой, правый карий. И это придавало его открытому лицу странноватое выражение.
— Он вам, наверно, рассказал много интересных историй...
— Да уж не без того,— сказал Рыков, и мы все понимающе переглянулись,
— Все, наверно, про других, а не про себя,— продолжал Федор, подмигнув карим глазом.— Ведь не рассказал про Чудо святого Николая Мирликийского.
— Нет.
— Ну так я вам за него расскажу.
Федор совсем развеселился.
ЧУДО СВЯТОГО НИКОЛАЯ МИРЛИКИЙСКОГО
— Раньше, до, революции, в; нашей губернии пропасть была монастырей — мужских, девичьих, скитов, пустынь. Это всем известно: кошка Марья покаялась, постриглась, посхимилась, а все во сне мышей видит! Так вот, в одном женском монастыре одна молодая монашенка возьми и согреши. Грех до игуменьи дошел. Ну, сора из избы не выносят, но ослушницу, грешницу молодую, монашенку эту, другим для острастки наказать надо, и престрого... так... Судили, рядили и приговор постановили: на другой день утром на лавочке разложить и высечь.
Самой же согрешившей приказано вицы для березовой каши наломать... Наломала послушница эта тонкие вицы, да хлесткие, клейкие еще: дело по весне было. Наломала, села на завалинке у ворот пустыни своей и заплакала горькими слезами. Оно и понятно — кому сечься охота...
О ту пору проезжал дорогой мимо обители Петр Петрович — сам Петров,— он извозчиком в те дни ездил...
«Так и так, молода сестра, почто плачешь, почто слезы льешь?»
«Как же мне не плакать, когда завтра раненько меня сечь будут?» — отвечает она и, видя в человеке душевность, выкладывает все свои обстоятельства.
«А я этому делу могу помочь,— обнадеживает ее Петр Петрович, — могу так сделать, что никто пальцем тебя не коснется. Голову на отсечение даю, вот те крест!»
«А не врешь?»
«Какая мне корысть врать-то... Я дело говорю!»
«А что за это возьмешь?»
«Да мне от тебя ничего не надо, я для интереса и под честное слово, что будешь молчать. Не то и меня под монастырь могут замести».
«Я согласная!»
«Ну, тогда идем со мной, до моего дома семь верст!»
«Ладно... Только греха не будет?»
«Как перед богом!»
Ну, приехали к ему в избу... А он, знаешь, на все руки мастер.
«Ну,— говорит ей,— сестра, ложись. Да не так — спиной кверху!..»
Ладно.
Заворачивает подол. Повозился он над ней.
«Ой, чего-то щекотно!»
«Молчи, молчи, дура!»
«Ой, чего-то сыро стало!» — это монашка скулит.
А он ей:
«Молчи, молчи; дура!..»
Поработал и говорит ей:.
«Вставай, обсыхай!»
Встала она. Обсохла. Рясой взмахнула и пошла... Пришла к себе в обитель...
«Ну, думает, поможет ли мне, или этот возчик надо мной насмешку строил?»
Утром берут ее, сердечную, под руки, ведут во двор. А середь двора лавочка приготовлена, и около лавочки другие молодые и старые, монашенки и послушницы стоят. В руках свежие розги держат. Тут грешница пуще прежнего залилась слезами.
Эх, напрасно на новый грех пошла, с чужим мужиком говорила, все равно не помогло!
Только самой себя стало жальче и на душе плачевнее...
Подвели к лавочке. Встала она на колени и помолилась... Все округ стоят, зыркают и тоже молятся... Ну, чему быть, того не миновать. Ложится она на лавочку... Сестры-послушницы подол ей подняли, на спину заворотили. Но как только они это сделали, сразу же на колени пали и в один голос закричали:
«Свят! Свят! Свят!»
И стали целовать ей зад, прикладываться то есть. А та ни жива ни мертва, ничего не понимает.
Эх, ладила баба в Ладогу, а попала в Тихвин!
Тут все на колени пали, молитву благодарственную запели. «Свят! Свят!»
На заду-то был явлен лик святого Николая, чудотворца Мирликийского. Петр Петрович его славной клеевой краской намалевал. Ну, а монашкам это неизвестно, думают: сам святой на защиту невинной отроковицы предстал.
Ну, а если б они так и не думали и все выпытали, все равно нельзя розгами по святому лику хлестать, потому святотатство. Так она в святых все время и ходила. Пока Красная Армия монастыри не порушила.
Сказка вся, поцелуй гуся!
— Нет, не вся,— деловито сказала Марья.
Увлеченные течением рассказа, мы и не заметили, как она вошла в горницу.
— Нет, не вся. Когда началась у нас коллективизация, эта самая монашка ходила по деревням и старух смущала:
«Не ходите в колхозы, в артели! Там старухам не будут чай давать!»
«Как так не будет чая? Не хотим, да и только!»
Пришлось немало поработать. Да, на наше счастье, во время такой беседы, когда она старух агитировала, подоспел Петр Петрович.