Ялгуба
Шрифт:
— Сохатый есть?
— И лось есть.
— И заяц есть?
— И косой есть.
— И медведь есть?
— И хозяин есть.
— И рысь есть?
— Да что рысь — такая лиса, что за одну трубу сотню отдашь! И песец. А пернатое: чирок, тетерь, чухарь, рябец — все есть!
Тут охотник подумал и спросил:
— А автомобиль есть?
— Как же, как же! Самоха Силантьевский намедни два раза стрелил... Он как шасть в сторону и там порск-порск по кустам... Не меньше шести пудов был. Самоха и сейчас шапку на его меху носит.
ВРЕМЯ ЛИ ВРАТЬ?
— Да... от Петра Петровича такой штуки не жди. У него вас и повалю спать. Да вот он сам на возу...
На возу, на свежем сене, въезжал на мост, прервав течение кадрили, давний знакомец. Это был тот самый колхозник, чьей лошади испугалась наша машина.
— Вот тебе, Петр, ночевники. Ты им чего-нибудь и на пропитанство устрой.
Мы познакомились. Петр брал нас к себе ночевать без видимой неохоты, но и особого радушия не обнаруживал.
Антон Ильич подмигнул мне, как единомышленнику, и брякнул:
— Петр, а Петр, соври чего-нибудь!
Тот в ответ угрюмо буркнул под нос:
— Время ли врать, когда лошади в яровом... Кони в овсе, как в озере плавают.
— Лошади в яровом, а ты, умник, молчишь, — засуетился Антон Ильич.— А ну, бросай играть! — закричал он гармонисту. И уже тоном приказа: — Девки, ребята, члены, частники бегом гнать лошадей из овсов!
Все заторопились к яровым. А мы пошли устраиваться на ночевку в дом Петра Петрова.
ПАСТУХ
Рядом с возом шли любопытные бабы постарше и вели между собой пересуды:
— Шутка ли — версты две бежать до яровых!
— С гаком. И хромой-то, хромой впереди!
— Зачесть пастуху потраву в счет трудодней.
— А он из пастухов уйдет, где найдешь замену? Теперь каждый отнекивается и никто пастухом не хочет ходить. И я, мол, не от девки рожден.
— Да что вы судите-рядите,— рассердился на баб Петр Петров,— пастух у нас золотой. Он за каждой коровой отдельный глаз имеет, все привычки каждой понимает. Он все пастбища вокруг лучше, чем поп службу, изучил. А вы хаете... Попался бы вам такой, как в Ниве: брюхом кверху лежал, галок в небе считал, а волки у него жеребенка да нетель зарезали. А Егор наш...
И как бы в осуждение сплетницам бабам Петр рассказал про колхозного пастуха:
— Недаром сорок лет Егор в пастухах ходил. Пес у Егора, кличка Дар, то ли матку свою навестить в Наволок пошел, то ли самосильно охотой занялся,— только пропал. Егор немного и загрустил. А тут видит, скотина забеспокоилась, ноздрями воздух щупает. Минута прошла, и видит — на него комолая бежит через кусты, ломает. Дышит часто и неровно. Не иначе зверь из лесу идет, а у Егора пса нет, ружья тоже не предвидится. Один только рожок большой берестяной — стреляй из него! А тут прямо на стадо, на поляну бежит хозяин — большой, мохнатый, бурый, хворост под ним так и трещит... На Машку, рекордистку нашу молочную, путь держит, а у Машки со страху коленки подгибаются. Чего прикажете делать?
Медведю ни к чему, что Егор Богданович подписался не дать ни одного процента поголовья в отход.
Но и Егор не растерялся — навстречу Топтыгину побежал, руками замахал. А медведю наплевать. Тогда Егор Богданович поднес к своим усищам рожок, впустил в себя воздух — да как изо всей силы дунет.
Медведь от неожиданности, от такой резкой и громкой звучности, в воздухе раза два с половиной перекувырнулся и таким же ходом обратно в тайболу. Ушел.
— Ну, а коровы?
— Коровы, что ж,— усмехнувшись, ответил Петр.— Машка в тот день кислое молоко дала. Сам пил, по усам текло, в рот не попало. Специальная комиссия из города приезжала это молоко проверять.
Тут мы подошли к дому Петра, и словоохотливые спутницы, оставив нас, пошли по домам, не понимая, как мог премированный Егор пустить лошадей в яровое. Одна- из баб взялась проводить Вильби к Федору Кутасову, из-за которого он и приехал в Ялгубу.
— Кутасов-то Федор — муж жениной племянницы, председательницы. В новой избе живут,— сказал Петр Петрович.
Ильбаеву не терпелось осмотреть окрестные места, чтобы выбрать удобные для переселения... И он ушел бродить, а мы с Лешей подождали, пока Петр выпряг низкорослую, но сильную шведку, отвел ее в колхозную конюшню, и вместе с ним поднялись по ступенькам высокого крыльца. Изба была высока и просторна (леса здесь на жилье не жалеют), но уже ветха.
— Сын на Мурмане рыбачит, помощник капитана на траулере,— с гордостью сказал Петр Петрович, увидев, что мы осматриваем его покосившуюся избу.— А здесь был бы, так мы бы новую срубили, на двенадцать венцов. Так... Ну, входите, гостями будете. А ты, машинист, не забудь, когда наладишь, и старуху мою на машине покатать... Ни разу ей не ходилось. Вот разве когда колхозом грузовик приобретем... Так нет, не такой уж у нас колхоз заслуженный. «Золотой дождь», «Каменистый», «Буря», «Догоняй», «Северное сияние», «Сяде», «Сыны севера» впереди, идут, а им еще не дали.
Хозяйка, высокая, плотная, плавно двигавшаяся по избе женщина, пригласила нас к столу снедать:
— Самовар вот-вот поспеет, сейчас загудит.
И принялась раздувать самовар. Она все время, что мы были в избе, занималась по хозяйству. И я не мог толком разглядеть, молода хозяйка или на ее лицо уже легли морщины.
ПЕСНЯ О МЕСТИ
— Так ты говоришь, за былями, песнями приехал и рассказами... Про Ваньку Каина, партизана, интересуешься,— сказал Петр.— Ну, про Ваньку я не скажу, сам не видал... А песни отчего же... Вот перед чаем затеплю песню, последнюю, что от Василия Ивановича Зайкова перенял.
— Да брось ты своего Зайкова... Кулацкие запевки!
— Ведь товарищ для научной обстановки собирает, за это мне ничего дурного не припишут. А Зайкова действительно раскулачили, и поделом: раньше с зубов шкуру драл. Вот мутил, бес...
Я уже приготовил блокнот и карандаш.
Наталья тоже перестала хлопотать и приготовилась слушать, время от времени вскидывая глаза на меня — не возмущает ли меня песня, которую равнодушно вел своим спокойным, приятным голосом муж.
А он пел: