Яма на дне колодца
Шрифт:
Иду коридором, который успел выучить. Сердце щекочет иззубренным острием предчувствия. Улыбка Жанны кажется искусственной, вылепленной из глины, неживой. Перед глазами плывет.
В жилой комнате людно.
На большом столе в дальнем углу, накрытые хромированными колпаками, тарелки с ужином. Пышут жаром водопроводные трубы, протянутые под потолком. Виталина Степановна что-то вяжет, постукивают спицы. Пашок валяется на койке, задрав ноги на высокую спинку. В ушах белеют пуговицы наушников.
На одной из заправленных кроватей сидит Марина. Догадываюсь, что это
Еще здесь Эдик, и я впервые смотрю в лицо человека, которому доверяют ключи от хозяйских спален. Высокий, статный, с осанкой театрального актера. Седые волосы аккуратно острижены и зачесаны.
Ожидая увидеть энергичного менеджера-управленца средних лет, я вдруг понимаю, что тону в темно-пепельных глазах вышколенного семейного лакея. Ему определенно за шестьдесят, но выглядит Эдик значительно моложе Чумакова. Одет в отутюженные серые штаны, белую рубашку и пиджак цвета грязного апрельского неба. С необъяснимой уверенностью понимаю, что он педераст.
– Здравствуй, Денис, – говорит Эдик, не спеша протягивать руку.
– Мне нужно идти, – бормочу я, стягивая рабочую куртку. – Только рюкзак заберу, ладно?
Взгляды троих сходятся на мне, словно лазерные прицелы.
– Если за сегодняшний день заплатите, хорошо, – продолжаю лепетать, вынимая рюкзак из-под кровати. – Если считаете, что не отработал…
Пячусь в гробовом молчании.
Потолок становится ниже, температура падает градусов на десять. Эдик молчит, в глазах неодобрение, но он не спешит комментировать. Виталина Вороновна протяжно вздыхает, возвращаясь к вязанию.
Говорит негромко:
– Зайку за лапку да подвесить над лавкой.
Пашок вынимает один наушник, поглядывает лукаво.
Выхожу в коридор. Там Санжар и Чума. Стоят плечом к плечу, перегораживая проход.
– Не ходи на улицу, – предупреждает Чумаков, пряча в карман рабочие перчатки и вынимая портсигар. – Себастиан уже спустил собак.
Казах кивает. Затем медленно качает головой, будто действительно волнуется за меня.
Он ведь хороший парень, не так ли? Поворачиваюсь и углубляюсь в глухие бетонные коридоры, в которых еще не был. Эдик глядит мне вслед с порога общей комнаты. Санжар и Валентин Дмитриевич не пытаются остановить.
Мне плохо. Меня начинает трясти. Причина остается неясна, отчего делается еще страшнее. Наверное, так начинаются приступы клаустрофобии.
Нахожу лестницу вниз. Нахожу дверь в гараж. Нахожу лестницу наверх. Поднимаюсь, отдавая себе отчет, что вторгаюсь в неприкосновенные хозяйские владения. Плевать. Застегиваю ветровку, запоздало спохватившись, что забыл книгу на тумбе. Вбрасываю руки в обе рюкзачные лямки. Открываю дверь и впервые попадаю в жилое пространство особняка…
Как и предполагалось, тут все стильно и богато.
Мебель старая, подобранная со вкусом и тактом. Обои тяжелые, на тканевой основе, шепчут о будуарах серебряного века. На изящных
Шаги по паркету разлетаются по полутемным комнатам. Безлюдным, тихим, брошенным комнатам. Оставляю грязные следы, испытывая совершенно неуместный стыд. Сворачиваю, сворачиваю, открываю створки. Нахожу парадную дверь. Тяну на себя.
За ней стоит мужчина.
Я точно знаю, что Себастиан – именно он. Черные штаны и черная водолазка. Черные ботинки, сверкающие и холеные. На руках черные перчатки с обрезанными пальцами. Он выше меня на голову и шире в полтора раза.
Себастиан похож на Элайджу Вуда, три месяца не покидавшего качалку. На бледном лице ноль процентов эмоций. Смотрит прямо перед собой, руки висят вдоль тела. За его спиной в сгустившейся весенней ночи виднеются силуэты сторожевых псов. Их драконьи глаза сверкают в свете, льющемся из открытого проема.
Я в беде. Еще не знаю, насколько серьезной, но теперь это осознается совершенно отчетливо.
В полнейшей тишине закрываю дверь на крыльцо, отсекая морозный воздух.
Разворачиваюсь и по собственным грязевым следам возвращаюсь к подвальной лестнице.
Я в беде…
Происходящее внезапно отбрасывает меня назад, в прошлое. В детство, прошедшее под дребезжание трамвая. Неожиданно вспоминаю, как с друзьями, тайком от родителей, катался на нем через весь город. Не помню номер, но это и не важно. Сейчас вообще никто не поверит, что трамвай ходил через Старый мост. А он ходил… И многим дальше – на Левый берег, в самую его глубину. И через добрую половину Правого. А мы – мальчишки с одного двора, сбежавшие в поисках приключений – все ехали, ехали и ехали, прилипнув к окнам, и это путешествие казалось упоительно-бесконечным.
Происходящее отбрасывает меня в прошлое. Туда, где родилась игра в «Цветовой код». Не «Семицветик» или «Угадай-цвет», а именно «Код». Мы все пытались подтянуть под космическую фантастику и ее чарующие термины. Вспоминаю простейшую суть забавы, и сердце отчего-то щемит…
Штурман экипажа задает цвет. Остальные, пялясь в окна, лихорадочно ищут нечто указанное. Вариантов может быть много. Командир – он же начальник экспедиции – определяет, какой из вариантов интереснее. Я почти всегда проигрываю, потому что «белая волга» куда скучнее «дохлого белого голубя»…
Сейчас, встретившись с черным Себастианом, обреченно понимаю, что снова в игре.
Я черный плащ опереточного злодея, бесстыдно манящий подкладом, словно приоткрытое женское естество. Я смерть, каковой ее воспринимает большинство людей.
Спускаюсь в подвал.
Санжар, Эдик, Чума, Пашок, Марина и старуха сидят на своих койках, глядя на меня с молчаливым укором. Затем старший слуга говорит:
– Больше так не делай. – Встает, покидает закуток и подходит к столу с едой. – Давайте ужинать.