Ямщина
Шрифт:
– У тебя не заимка, а крепость! – восхитился Ваня-конь.
– На отшибе живем, – нехотя ответил хозяин, – опаска не помешает, – вставил на место последнюю доску, нетерпеливо буркнул, оборачиваясь к жене: – Скоро там у тебя сварится?
– Как сварится, так подам. Сверху чугуна что ль садиться?
Хозяин хотел что-то сказать – видно, желал построжиться, но передумал и только чертыхнулся.
Петр прошел в боковушку, где лежала Феклуша с ребенком, присел, взял ее за горячую руку и прижал к своим губам.
– Да вы что, Петр Алексеич! – Феклуша испуганно отдернула руку, – как можно?!
– Можно, – шепотом, и не Феклуше, а самому себе сказал Петр, – теперь все можно…
Через два дня, убедившись, что ребенок и Феклуша
Дорога уже начинала подтаивать, конь под Петром шел неторопко, то и дело проваливаясь в ослабевший наст. Петр его не подстегивал и не торопил. Теперь ему некуда было спешить, теперь ему требовалось только одно – хорошенько подумать за долгую дорогу. И он неспешно думал, перебирая, как четки, свою прошлую жизнь, которая казалась ему сейчас далекой и несуразной. Словно задремывая, он видел себя юным гвардейцем, из глубины памяти вдруг начинал вздыхать полковым маршем оркестр, но его тут же глушил звон кандальных цепей, а звон этот сменялся пушечными раскатами и выстрелами… Петр встряхивался, озирался вокруг себя, щурясь от яркого солнца, и улыбался, сам того не замечая.
Первым, кто встретил его в Томске, еще на подъезде к дюжевскому дому, был Роман. Ухватил коня за повод, вздернул вверх голову, в глазах – немой вопрос.
– Все хорошо, – сообщил ему Петр, – жива, здорова, поклон передает.
– Слава Богу! – Роман истово перекрестился.
А вот и ворота дюжевского дома. В воротах, накинув на плечи шубу, стоял Тихон Трофимович.
29
Полковник Нестеров получал по телеграфу из Томска зашифрованные сообщения, прочитывал и тут же отдавал приказания. Тихо, без шума, шли аресты. В далеком Каинске взяли Цапельмана и теперь, под надежной охраной, он был уже по дороге в столицу. Нестеров чувствовал, что в неводе, который он забросил, уже бьется крупная добыча. Но придавливал в себе радость, боясь спугнуть удачу. Вся операция проводилась в строжайшей тайне, как в столице, так и в Томске, где даже раненого Борового поместили в городской больнице в отдельную палату, а к дверям приставили стражника.
Боровой об этом ничего не знал. Он лишь изредка вырывался из забытья, дикими глазами смотрел в белый потолок, украшенный трещинами, пытался понять – где он и что с ним? – но трещины начинали извиваться, ползли, как змеи, спускались вниз, на кровать, и туго обвивали его тело, сдавливали; Боровой начинал всхрапывать от удушья, выплевывая на подбородок сукровицу, и снова терял сознание.
Умер он рано утром. Тихо, никого не позвав и не вскрикнув.
Хоронили его суетливо и торопясь, в тот же день. Казалось, даже священник торопится, совершая обряд отпевания. Вдова, маленькая, худенькая женщина, в отчаянии беззвучно рыдала и не убирала тоненькую ладошку с широкой груди Борового. За спиной у нее, как цыплята за наседкой, выстроились дочери, которые и впрямь были все похожи на отца. Ошеломленные, испуганные, они оглядывались, словно хотели понять – зачем они здесь и почему так много вокруг чужих людей…
Петр и Дюжев стояли рядышком, плечо в плечо, и когда священник всех призвал попрощаться с покойным, они разом, неловко подошли к гробу и по очереди прикоснулись губами к широкому ледяному лбу Борового. Затем вышли из церкви и невольно прижмурили глаза от яркого, прямо-таки обломного солнца, которое буйствовало в небе уже который день.
– Погода-то… глянь… жить да жить в такую погоду, – Тихон Трофимович тяжело засопел, вздохнул и добавил: – Жить и радоваться.
Похоронили Борового на церковном кладбище, под молодой вербой, которая готовилась вот-вот опушиться мягкими, ласковыми почками. Люди, толпившиеся вокруг могилы, задевали
– Ты иди пока, – сказал Тихон Трофимович, обращаясь к Петру, – подожди там с Митричем, а я со вдовой переговорю. Пособить надо, коли Боровой просил…
Петр вышел с кладбища, миновал церковь и оказался на улице. Тройка Митрича подремывала, опустив головы, далеко на противоположной стороне. Петр не торопясь направился к ней, минуя неприметный крытый возок. И как только он поравнялся с ним, чьи-то сильные руки, ловко зажав рот, жестким рывком вбросили его внутрь, опустили полог. Возок сразу же тронулся. Петр дернулся, пытаясь вырваться, но его стиснули еще сильнее, и спокойный голос предупредил:
– Не топорщись, а то стрельну. Полиция…
Когда глаза немного обвыклись в полутьме возка, Петр осторожно огляделся: справа и слева, плотно придавливая его, сидели два дюжих городовых с каменными лицами.
– Позвольте, – начал было Петр, – на каком основании…
– Не знаю, – угрюмо отозвался один из городовых, тот, что сидел справа, – привезем – там объяснят. Помалкивай.
Ехать пришлось недолго. Возок остановился, Петра вывели из него; городовые, крепко взяв с двух сторон за руки, повели его на невысокое крыльцо. Это было полицейское управление. В кабинете полицмейстера сидел Воротынцев, а в приемной, вместо секретаря, стоял вооруженный городовой. Он распахнул дверь в кабинет, втолкнул Петра и сам хотел войти следом, но Воротынцев, не поднимаясь из-за стола, махнул на него рукой:
– Выйди, – а вслух добавил: – И дверь закрой.
Дверь за Петром неслышно закрылась, и Петр остался в кабинете вдвоем с Воротынцевым. Долго всматривались друг в друга, словно примеривались.
– Ну-с, господин Щербатов, – первым нарушил молчание Воротынцев, – прошу, садитесь. Будем знакомиться. Моя фамилия – Воротынцев. До недавнего времени служил под началом небезызвестного вам полковника Нестерова. Надеюсь, вы его не забыли?
Петр неопределенно пожал плечами.
– Понимаю, понимаю… Пытаетесь уяснить – откуда ветер дует и почему вы здесь оказались? – Воротынцев пожевал губы и продолжил: – Я объясню. Оказались вы здесь для того, чтобы ответить на следующие вопросы: как и при каких обстоятельствах сбежали с каторги, как и при каких обстоятельствах вы встречались после этого с полковником Нестеровым, как и при каких обстоятельствах снова оказались в Томске, а затем и на заимке? Ну-с, начнем отвечать?
– Спросите лучше у самого Нестерова, вы с ним, как я понимаю, по одному ведомству служите.
– Я у вас спрашиваю! – повысил голос Воротынцев.
– А вот кричать на меня ни в коем случае не надо. У меня от крика, знаете ли, голова болит, и я тогда ничего не соображаю. На вопросы отвечать не буду.
– Перестаньте фиглярничать, Щербатов! Или вам так хочется на каторгу? Она вам обеспечена. С большим довеском!
Петр посмотрел на Воротынцева, словно хотел запомнить его рассерженное лицо, и отвел глаза в сторону. Увидел, что в переднем углу кабинета висела маленькая иконка Спасителя и, невольно перекрестившись, молча взмолился: «Господи, сколько мне еще мытариться?!»
– Эй, кто там?! – закричал Воротынцев. – Зайди быстро! – в дверях тут же вырос городовой, грозно сдвинул большие, пышные усы. – Этого – в одиночную камеру, под особый догляд! – и уже в спину, когда Петр перешагнул порог, Воротынцев крикнул: – Запомни, Щербатов: все, что мне надо, – вышибу!
Петр не обернулся, подталкиваемый все теми же городовыми, которые его арестовали, покорно пошел туда, куда его повели, – опять в неволю.
Камера оказалась узкой, как пенал, с узкими же нарами, намертво прикрученными к стене, с высоким зарешеченным окошком, сквозь которое даже через грязное, почти черное стекло весело ломился солнечный луч, ложась неровной полосой на пол. Петр наступил на него и долго стоял, покачиваясь, пытаясь примириться с новым своим положением.