Янтарная комната (сборник)
Шрифт:
Как уезжал от нас, благодарил меня за содействие. Нет, хвастаться нам, по сути, еще нечем. Прорех в колхозе пока порядочно. Мостки на улице взять, в каком они состоянии? Стыдно! Клуб как сарай, никакой культурной обстановки. Дальние водоемы для рыбного промысла мы освоили не вполне, — тоже надо признать. Пещуру только начали ломать. Но и дурную славу распускать про нашу Курбатовку мы тоже не позволим. Афонин думал, тут, в медвежьем углу, всё можно!
Гуляев от него отрекся. Так ведь у него еще дружки есть. Дают ему характеристики: Афонин-де если и перегибает иногда, то это от горячности натуры.
Не
Дед Кузьмич, ехидный такой старикан у нас есть, надо мной посмеивается. Чего ты, говорит, Евграф, достиг? Всюду ты суешься, всегда тебе больше всех надо.
Но как, по-вашему, душевно поддержать человека — это пустяк? Один ведь он был, Арсений. Недаром Афонин на него, на беззащитного, навалился.
Не понимает Кузьмич. По каждому поводу у него смешки. Несолидные какие-то смешки. Вот тоже для вас тип. Я вам покажу его, низенький такой, бородка косая, румяный, и в некоторых словах первой буквы не признаёт. Вместо буфета говорит — уфет. А большим грамотеем себя считает, между прочим.
Разведка моя в Зимних горах тоже не пустяк. Реку расчистим, всё же водный путь способнее, и пойдет наша пещура по воде прямо до самого Чернолесска. И наследство Николая Куликова вот как пригодилось, хотя и устарело кое в чем, Алешка вон улучшения какие-то затеял.
Недавно Савва меня удивил. «Хотим, — говорит, — тебя выдвинуть, разработками нашими каменными заведовать будешь. Поди, устал с сумкой ходить». — «Нет, — отвечаю, — уволь. Не буду. Не с руки мне, пограмотней кого ставь и помоложе. Например, Алешку, чем плох?» — «Ладно, — говорит, — подумаем».
Вот оно как обернулось! Может, Алешка письмо, адресованное директору-то разработок, самому себе писал! А? Правда, в моей практике еще не было, чтобы человек себе же послал письмо, да ведь нынче и не такие чудеса случаются.
Заболтался я, извиняюсь. Вы, наверное, отдохнуть хотите. Располагайтесь, а я пойду.
В голландку я дров наложил. Спичку только чиркнуть. Труба вон там открывается. Нас единственно весной солнышко побаловало, а то всё дует и дует. Семужий промысел худой нынче был. Сентябрь у околицы, тепла не жди.
Всего вам хорошего пока. Мне еще почту надо разнести. Видите мою сумку? Лет ей уже немало, кожа вот потрескалась, ремень обтрепался, того и гляди, лопнет. И вместо застежки, видите, веревочка. Я уж сколько хожу с этой сумкой, а она еще до меня служила. Какая масса всего через нее прошла, это вы можете себе представить. И плохого и хорошего. Почтовая связь, она обязана всё препровождать по адресу. А знаете, когда плохое письмо человек получает, я тоже, откровенно сказать, переживаю.
Хороших-то писем побольше бы надо! Вот зайду сегодня к Клюйкову, сулил он заметку послать в Москву о том, как у нас на Гагачьей реке завал разгребают, дают ей ход в море, по прежнему руслу. Чтобы, следовательно, водой пещуру сплавлять. Где, скажу, заметка? Не тяни, давай мне в сумку!
Людям доброе слово, ох, как нужно! А если человек здесь, в
Ну, я пошел. Пора мне. Уже, должно быть, бранят меня курбатовские: почтальона долго не слышно, заговорился со своим новым квартирантом. А Савва скажет: «У тебя, Евграф, под языком определенно репей».
В каждом доме ждут меня. Сегодня по деревне пройду, а завтра на то?ни. Открывайте двери, люди добрые, почтальон идет!
ШКИПЕР С «ОРИНОКО»
1
Откладывать больше не к чему. Всё равно ведь, — как ни раскидывай умом, как ни высчитывай, другого выхода нет. А раз нет, то незачем и тянуть с этим делом.
Он, бедняга, не знает, что? ему предстоит. Вот он стоит у причала и охорашивается на солнышке, — наш «Ориноко». Он ждет своего хозяина, а не знает, что хозяин давно уже порешил отдать его в чужие руки. Еще в прошлом месяце был у меня разговор с Бибером. Я спросил его, не возьмет ли он «Ориноко» в свою мастерскую. Но Бибер заломил такую цену за ремонт, что мне только одно и остается — продать бот. Биберу, верно, это и нужно было.
— Могу вам предложить другое, — сказал он, подвигая мне ящик с табаком. — Я куплю вашу посудину.
— Горький у вас табак, — ответил я. — Мой слаще, господин Бибер.
— Подумайте, господин Ларсен, — сказал он.
— Хорошо, я подумаю, — обещал я.
А думать, собственно, нечего. К кому пойдешь, кроме Бибера. Я бы, не мешкая долго, отвел бот, если бы не бабушка Марта. Запало ей в голову, что вот-вот вернется Аксель.
— Посмотри на его карточку, — говорит она. — Он смотрит как живой. Никогда он так не смотрел. Кажется мне почему-то, что он скоро будет дома.
И сегодня она уговаривала меня подождать. Но откладывать дольше я не могу.
— Идем, — сказал я ей. — Простись с ним, если хочешь.
И мы выходим. Солнце перевалило через хребет и залило всю бухту, но тепла от него нет. Студеная нынче весна, недобрая, — точь-в-точь как в первый день оккупации, когда немцы забрали Акселя. С тех пор не видим мы настоящего тепла. Солнце как будто подменили. Апрель на исходе, а оно всё не может обогреть нас.
На камнях, на мостках, переброшенных от одного гранитного желвака к другому, лежит ночная изморозь. Она тает медленно. Холодное солнце не скоро сгонит ее всю.
Бабушка Марта переступает следом за мной по качающимся, хлюпающим лодкам, она крепко держится за мой плащ. Я поднимаюсь на бот и даю ей руку.
— Это что? — спрашивает она, разогнувшись и подобрав с палубы стебелек морской травы. — Так вы с Эриком ухаживаете за кораблем? Не прибрали напоследок!
И как она разглядела крохотный стебелек! Дома без очков ни шагу, — а тут разглядела.
— Постыдился бы, Рагнар, — продолжает она отчитывать меня. — Что если господин Бибер сам пожалует? По кораблю судят и о хозяине. Воображаю, что внизу делается. Нет, не ходи за мной, — отмахнулась она. — Я сама. Ноги еще держат.