Янтарная ночь
Шрифт:
Здесь — ничего. Баладина не находила ничего. Баладина больше ничего не понимала, становилась дурочкой, начисто лишенной разумения. Мысль ей заменяла култышка черного пальца, воздетого Джейсоном прямо в ничто. Тогда она стала блуждать по улицам города — как побродяжка с глазами шлюхи. Шла босиком, не могла больше выносить обуви; ей требовалось ощущать непосредственное соприкосновение почвы со своей кожей, иначе почва ускользала из-под ног. Она смотрела на мужчин безумным, совершенно остекленелым взглядом, словно удостоверяясь, не прячется ли за их внешностью Джейсон. И ненавидела всех мужчин за то, что они не Джейсон. Отдавалась кому попало, всем, кто желал ее, ибо тогда ее тело становилось всего лишь вещью, выброшенной за пределы всякого ощущения, всякого чувства, всякой мысли; отбросом, который она хотела унизить еще больше.
Потом она вернулась в Черноземье. Ей больше некуда было идти. Черноземье было наиболее близким нигде. Не
Где здесь? Янтарная Ночь — Огненный Ветер был последним, кто мог дать ответ на подобный вопрос, столь же безмерный, сколь и бессмысленный. Он сам боролся, словно опутанный зверь, попавшийся в сети вины, — тем более разрушительной, что он по-прежнему отказывался ее признавать. Как и прежде, Баладина нашла пристанище у Таде и Ципели. Но теперь это пристанище больше всего походило на берлогу впадающего в спячку медведя. Ибо она вернулась как сомнамбула. Больше не слышала других, даже не видела, будь то Неса или Шломо. Все ее внимание было отвлечено, поглощено неотвязным вопросом. Где же Джейсон, и где его нет? И она путала собственное присутствие с отсутствием Джейсона. В конце концов она слегла. Вопрос завладел ее телом и душой. И она погрузилась в сон, чтобы преследовать его в бесконечном сновидении. Покрепче зажмурила глаза, как в былые времена, в детстве, когда Янтарная Ночь — Огненный Ветер водил ее через лесные заросли, населенные призраком мертвого брата, которого она так боялась, что ничего не хотела видеть. Ничего из ужасающего внешнего мира. Зажимала, как прежде, глаза кулачками, чтобы наполнить их ночью и вспышками красок. И грезила.
Ей надо было грезить. Спать, чтобы не потерять рассудок; грезить, чтобы окончательно не потерять Джейсона. Ей надо было грезить, чтобы не умереть от смерти Джейсона. Не умереть от холода. Надо было грезить, чтобы обоим вырваться из хватки льда, освободиться от гор.
Она начала грезить о медленном спуске тела Джейсона с гор к морю. Потоки, озера, речки, реки — этот спуск был извилистым, через все воды. Она выводила Джейсона из замерзших, ледяных вод к более подвижным, глубоким и цветистым. Вела его к самым фантастическим глубинам морей, туда, где в синевато-зеленых безднах мчатся косяки светящихся рыб, танцуют морские коньки, извивая свои тонкие кружевные хвосты, скользят медузы, с телами словно стеклянный колокол, отороченый длинной полупрозрачной бахромой. В безднах, усыпанных морскими звездами цвета песка и солнца, среди кустистых рыжих и желтых водорослей, спиралевидных раковин, мозаики кораллов. В лиловатых безднах, заросших просторными скалистыми лесами, где ветви топорщатся золотыми вздутостями и расцвечены бордовыми, розовыми и оранжевыми актиниями.
На самом деле так она постепенно вырывала у смерти свое собственное тело, углублялась в заповедные глубины плоти, в самую густоту крови, чтобы почерпнуть оттуда силу и желание жить.
В последний раз влекла она Джейсона в толщу и красноту плоти, в пазухи вселенной. Вырывала его у гор, у льдов, ломала смертную окостенелость, чтобы вернуть ему простор, движение, биение пульса. Ибо, раз уж пришла смерть, то пусть эта смерть будет всем, кроме неподвижности, пусть будет танцем, скольжением, плаванием, музыкой, порывом и ходьбой. Всем, кроме неподвижности.
Она грезила, чтобы вопрос о том, куда уходят люди после смерти, мог проникнуть сквозь все складки земли, распространиться по всей вселенной. Чтобы переплавить воспоминание о Джейсоне в свою собственную плоть и кровь. Не горам хранить тело Джейсона, превратить в камень память о нем. Ей и только ей дано преобразить тело умершего Джейсона, вернуть ему сокровенную, тайную жизнь. Она питала Джейсона своим сном, питала чудодейственным исподом плоти. Вот почему она беспробудно спала. Это было ее успением любовницы. Их последним общим с Джейсоном сном.
Однажды вечером постоянно обострявшаяся напряженность между Пеплом и Янтарной Ночью — Огненным Ветром прорвалась. Ребенок еще раз отверг его попытку сближения, замкнувшись в надменном из-за своей болезненности молчании. Желая отвести сына в его комнату, Янтарная Ночь ласково протянул к нему руку, но малыш отвернулся с безразличным видом и скрестил руки за спиной. Тогда доведенный до крайности Янтарная Ночь — Огненный Ветер угрожающим жестом резко поднес руку к самому лицу ребенка, и крикнул: «Ты и вправду не заметил моей руки, а? Ну так может, сейчас увидишь! Тебе пощечину надо влепить, чтобы ты соблаговолил ее заметить?» Тогда Пепел, глядя ему прямо в глаза, ответил сухо: «Прекрасно видел. А сами-то вы ее видели? Любоваться не на что, настоящая колотушка». Янтарную Ночь ошеломил этот ответ. Он, и правда, не видел своей собственной руки, не замечал, насколько она тяжела и уродлива, занесенная над ребенком, готовая ударить. И вдруг, словно удар молнии, к нему вернулся весь тот вечер, когда он отдал Розелена на смерть. Огненной вспышкой ясности, трезвости. Пронзительной отчетливости. Вновь увидел свою руку в тот миг, когда схватил Розелена за плечо и вытолкнул одного, на середину гостиной, залитой белым светом, — одного-одинешенька средь смеха и презрения. Увидел свою руку, как видят лицо в ярком свете. Лицо, побагровевшее от гнева, искаженное гримасой высокомерия по отношению к другому — жалкому ничтожеству, ослепленное потребностью причинить боль, унизить свою жертву, убить.
Он смотрел на руку, изобличенную ребенком, и через нее увидел себя таким, каким был в вечер убийства Розелена.
Он медленно уронил ее в пустоту. Ледяной пот сдавливал ему виски. Еле слышно спросил он ребенка, застывшего в той же позе, лицом к нему: «До каких пор ты будешь мучить меня?» И Пепел с пугающим спокойствием ответил просто: «Пока сам не отмучаюсь». — «Убирайся! Убирайся немедля, исчезни с моих глаз!..» — вскричал тогда Янтарная Ночь — Огненный Ветер, едва сдержавшись, чтобы не добавить: «…не то убью!» Ибо Пепел оживил в нем то же бешенство, тот же черный всплеск отчаяния, которые несколькими годами раньше всколыхнул Розелен.
Ребенок поднялся в свою комнату, не обращая больше на него внимания. А он остался один у подножия лестницы, уронив руки, стиснув кулаки. Дрожал от ярости — ярости тем более пьяной, что она сознавала свое ничтожество и бессилие. От пустой ярости, свистящей пустотой и гневом, острой, будто кол, пронзивший ему хребет. «До каких пор ты будешь мучить меня?» Вопрос, брошенный ребенку, возвращался к нему, но все визгливее, обращенный не только к Пеплу, но и к Розелену.
«До каких пор ты будешь мучить меня?» — вопрос ярился, множился, обращенный ко всем. К Пеплу, к Терезе, к Розелену, к его собственным родителям, к брату Жан-Батисту и к Баладине, к нему самому, в конце концов. Ко всем, ко всем, и к Богу тоже.
Он прошел через мастерскую, взял моток веревки, накинул себе на плечо и вышел. Снаружи неистовствовал ветер.
Опускалась ночь. На горизонте ветер стремительно гнал полчища рыжих облаков. Янтарная Ночь — Огненный Ветер поднимался к лесу. Шел к тому из трех местных лесов, который назывался Утренний Лесок. «До каких пор ты будешь мучить меня?» Ребенок ответил: «Пока сам не отмучаюсь». Все остальные, к кому обращался этот вопрос, наверняка могли дать лишь тот же, единственный ответ. Но как узнать, когда отмучились мертвые? Как узнать, когда мертвые отмучились от всего зла, которое им причинили, от всей ненависти, которую на них обрушили? И то же самое с живыми — как освободить их от бед, от скорбей? Янтарная Ночь — Огненный Ветер чувствовал себя одинаково бессильным как перед Баладиной, перед Пеплом, так и перед Розеленом, перед Терезой. Он так любил свою младшую сестру, слишком любил, болезненно, ревниво, и вот, оказался безоружным перед ее несчастьем, ее безумием. А этот нежданный, негаданный сын, любовь к которому терзало чувство вины, — ему он тоже не мог помочь. В сущности, он никогда не умел любить. Особенно самого себя. С тех пор, как безумный крик, исторгнутый его матерью однажды вечером, когда ему было пять лет, разрушил его детство, любовь в нем занедужила. Стала больной от страха, гнева, ревности. А потом от болезни умерла — обернулась ненавистью. Он никогда не умел любить. Только разрушал. Радовался, видя, как смерть уносит его родителей, ничего не понял ни в дружбе, ни в любви. Предавая друга, докатился до преступления. Ему был ниспослан ребенок, но даже тому не удалось спасти его, как Фе спас Горюнка.
Его собственное сердце погибло. Крик матери непоправимо его разорвал. Теперь ему больше тридцати лет, и его сердце черно. Черно, как ночь, соскальзывавшая на землю, каменисто, как дорога, по которой он взбирался. Его сердце высохло. Оно уже не сочилось кровью и не пылало огнем, как раньше, а просто высохло. Ссохлось от тоски. Он никогда не сможет любить.
Он вошел в лес. Ночь была холодной и сырой, свистящей от ветра. Но человеку, пришедшему повеситься, это было неважно. Он снял веревку с плеча и стал делать узел. Как раз в этот миг появился тот, другой. Незнакомец, с виду того же возраста, что и он сам, одетый, как и он, в одну рубаху, несмотря на холод. В синюю полотняную рубаху, плотную и гладкую, как брезент. Просторную рубаху, полоскавшуюся на ветру. Он стоял в нескольких шагах от него, слегка прислонившись к дереву. Смотрел, что он делает. Осознав присутствие этого человека, Янтарная Ночь — Огненный Ветер вздрогнул от испуга, но потом пришел в себя и бросил ему гневно: «Кто вы и зачем подглядываете?» — «Не твой сейчас черед задавать вопросы, — спокойно ответил незнакомец, — а мой. Ты что, собственно, делаешь?» — «Убирайтесь отсюда, оставьте меня одного, я приказываю» — отрезал Янтарная Ночь — Огненный Ветер. Но человек ответил: «Помнишь день, когда ты запустил птицу из полотна и тростника, чтобы она налетела на Бога, выклевала ему глаза и уши? Помнишь день великого ветра? Нынче ночью дует тот самый ветер. Чувствуешь?» И он медленно подошел к нему.