Январские ночи

Поздно. Может быть, и не так поздно, но она очень устала. Да еще к обычной усталости примешивалось чувство тоски. Ей не хотелось расставаться с Москвой. Она привыкла к этому городу, ее жизнь тесно связана с ним. Отсюда уезжала она за границу, бежала из тюрьмы и теперь вот опять покидает Москву. Но это необходимо.

Она обвела комнату глазами. Большие окна. За ними совсем темно. Иней на стеклах напоминает елочные украшения. На улице холодно. Январь в этом году жестокий.

Кресло украшало одну из гостиных богатого купеческого особняка. Просторно жили его хозяева. Гостиные, спальни, громадная столовая… Теперь здесь разместился Замоскворецкий районный комитет РКП (б), а в столовой устроен зал для заседаний.

Купеческое Замоскворечье она больше знает по литературе. Сколько комедий Островского пересмотрела в Малом театре! Кажется, не пропустила ни одной…

Зато хорошо знает Землячка другую Москву — Москву рабочих окраин. Рогожская застава, Пресня, Шаболовка, завод Гужона, Прохоровская мануфактура, Бутырский трамвайный парк — вот где она была частым гостем, вот где ее знали, уважали и, кажется, даже любили.

А теперь приходится с ними проститься. Ей не хочется уезжать из Москвы. Но — надо. Надо. Еще в декабре она знала, что ей придется покинуть Москву. Знала, куда придется поехать. В Ростов-на-Дону. Ей сказали, что там она нужнее. Не все еще там утряслось после гражданской войны. Почти три года как кончилась война, а в донских станицах до сих пор неспокойно.

В комнате тепло, О ней заботятся. Даже когда не хватало дров, печь в этой комнате всегда была хорошо натоплена. Она сердилась, негодовала, говорила, что она не лучше других, но ее не слушались.

Тепло, а ее знобит. Неужели она простудилась? Она поежилась. Прислушалась. Тихо. Все разошлись? Не может быть. Не так еще поздно. Такая тишина наступает обычно позже, когда она задерживается здесь до глубокой ночи. Она у себя в кабинете да дежурный милиционер в вестибюле у входа…

Землячка достала часы, маленькие золотые часики, давным-давно еще подаренные ей матерью. Она носит их в нагрудном кармашке английской блузки, прицепив изнутри большой английской булавкой. Ей немного неловко перед товарищами: эти часики — роскошь, но других у нее нет.

Только девять часов. Совсем еще не поздно. Может быть, разошлись из-за мороза? В последние дни так холодно, что люди торопятся пораньше вернуться домой…

И вдруг тишину прорезал тревожный, нетерпеливый телефонный звонок.

— Товарищ Землячка у себя?

Она сразу узнала — Дзержинский! Но на этот раз голос его звучит как-то необычно.

— Это я, Феликс Эдмундович, — ответила она и пошутила: — Как это вы меня не узнали?

— Розалия Самойловна… — Голос Дзержинского прервался.

Она поняла, ему почему-то трудно говорить.

— Владимир Ильич… — Он замолчал. — Владимир Ильич скончался два часа назад в Горках… — Дзержинский овладел собой. — Час назад туда выехало Политбюро. А вы — приезжайте ко мне.

Землячка слышала каждое слово и отвечала так, как и следовало отвечать, и в то же время у нее потемнело в глазах. В комнате горит свет, и — темно. Она не знала, долго ли это длилось — мгновение, минуту, вечность… Казалось, у нее остановилось сердце.

Вся жизнь ее поколения связана с этим человеком. Именно он — он был тем источником разума, света, движения, который вдохновлял большевиков.

Она взяла себя в руки. Сейчас нужны ясность мысли и сила воли, без чего невозможно вынести такое испытание. Нужно мобилизовать все свои силы, действовать отчетливо и разумно.

У двери она на секунду задержалась, мельком взглянула в небольшое зеркало, поправила волосы — губы вздрагивали, она стиснула зубы — держись, держись, именно сейчас нельзя позволить себе распуститься! — и вышла в приемную.

Ее помощники находились на месте.

Вскинула на переносицу пенсне, посмотрела строго.

— Товарищи, только что звонил Феликс Эдмундович. Мы потеряли… — Спазма сдавила горло. — Два часа назад скончался Владимир Ильич. Прошу вас… — Она знала, все понимают без слов, и пыталась скрыть горе за деловыми распоряжениями. — Поезжайте на Павелецкий вокзал, пойдите в депо, пусть подготовят паровоз, который в прошлом году рабочие подарили партийной организации депо. Предупредите типографию, будут срочные материалы.

Голос не дрожал, она говорила скупо, отрывисто, непререкаемо, как и всегда в решительные моменты, за что многие, кто плохо ее знал, считали Землячку очень сухим человеком.

Она стояла посреди комнаты. Медлила. Вспоминала, не забыла ли чего.

— Вы уходите, Розалия Самойловна?

Все знали, что домой Землячка ходит пешком.

Все же кто-то спросил:

— На конный двор не позвонить?

— Нет, нет, — отозвалась Землячка. — Я доберусь…

Перечить ей не полагалось.

Ветерок с присвистом несся по заснеженной Полянке. Возле райкома горел фонарь, единственный на всю улицу. Мороз сразу дал себя чувствовать. Землячка поежилась, спустилась по ступенькам с крыльца, сделала несколько шагов, все же добираться пешком до Лубянки не очень-то хотелось.

На углу, сгорбившись, неподвижно сидел на козлах санок извозчик.

— Извозчик! — негромко позвала Землячка.

Тот встрепенулся, дернул вожжами.

— Пожалте. Куды надоть?

— На Лубянку.

Села в санки, запахнула полость.

— Побыстрей, — сказала она. — Тороплюсь.

— Эх, барыня, куды нам торопиться? — наставительно отвечал извозчик, стегнув, однако, лошаденку вожжами. — Трог-гай!…

Она опять ушла в свои мысли, возвращаясь к человеку, которого только что лишилась, — лишилась она, лишились партия, страна, Россия, весь мир…