ЯОн

Керет Этгар

И, не сбавляя темпа, положил руку мне на затылок, как кладут собаке, и прошептал, изображая нежность:

— Не плачь, моя милая, папа здесь.

Я хотела бы его убить, лупить изо всех сил, пока он не замолчит. А отец продолжал месить мой затылок и громко нашептывать вонючему соседу, что я, как правило, не такая, и в армии была инструктором у артиллеристов, и что мой друг даже, такова ирония судьбы, начальник службы безопасности в Эль-Але.

Неделю назад, когда я приземлилась в Нью-Йорке, мой друг Гиора, такова ирония судьбы, встречал меня с цветами буквально у трапа самолета. Ему было нетрудно это устроить, потому что он там и работает, в аэропорту. Мы поцеловались тут же, на ступеньках, прямо как в третьесортном слезливом фильме, и он провел меня, вместе с моими чемоданами, через паспортный контроль без всякой очереди. Из аэропорта мы сразу же отправились в некий ресторан, из которого был виден Манхеттен. Большой американский автомобиль, который он купил там, хотя и был модели 88 года, но содержался в такой чистоте, что смотрелся как новенький. В ресторане Гиора не очень-то знал, что заказывать, и, в конце концов, мы заказали нечто с очень

смешным названием. Это нечто выглядело слегка по-йеменски и страшно воняло. Гиора попытался это есть, чтобы доказать, что это вкусно, но, через несколько секунд, его тоже одолело отчаяние, и мы засмеялись. За то время, пока я его не видела, он успел отрастить бороду, и это ему шло. Из ресторана мы отправились к Статуе Свободы и в Музей современного искусства, и я изображала полный восторг, но все время чувствовала себя несколько странно. Ведь, как ни крути, мы не видели друг друга более двух месяцев, и вместо того, чтобы пойти к нему домой и заняться любовью, или даже просто посидеть и немного поговорить, мы вдруг таскаемся по всем этим туристским забегаловкам, в которых Гиора уж наверняка успел побывать не одну сотню раз, и в каждом из этих мест он пускается в нудные и отрепетированные объяснения. Вечером, когда мы пришли к нему домой, он сказал, что должен устроить что-то по телефону, и я пошла в душ. Я еще вытиралась, а он уже сварил спагетти, поставил на стол вино и цветы, наполовину увядшие. Мне страшно хотелось, чтобы мы поговорили, сама не знаю почему, у меня было такое чувство, будто случилось что-то нехорошее, и он не хочет мне рассказывать. Как в фильмах, когда кто-то умер, и пытаются скрыть это от детей. Но Гиора стал распространяться обо всех тех достопримечательностях, которые стоит показать мне за эту неделю, и как он боится не успеть, ибо этот город так велик, и что у нас есть даже не неделя, а от силы пять дней, потому что один день уже закончился, а в последний день я вечером лечу, и явится отец, и мы, конечно, ничего не успеем. Я остановила его поцелуем, не успев придумать ничего другого. Его щетина немного кололась.

— Гиора, — спросила я его, — все в порядке?

— Конечно, — ответил он, — только у нас так мало времени, что я боюсь ничего не успеть.

Спагетти получилось очень вкусным, а потом, после постельных занятий, мы сидели на балконе, пили вино и смотрели на крохотных пешеходов. Я сказала Гиоре, что очень волнительно видеть такой гигантский город, что могла бы сидеть так часами на балконе и только смотреть на все эти крошечные точки внизу, и пытаться представить, что творится у них в головах. И Гиора сказал, что ничего особенного, и пошел принести себе диет-колу.

— Ты знаешь, — сказал он мне, — как раз прошлой ночью я был неподалеку, улиц десять восточнее, там, где все эти проститутки. Отсюда это не видно, это с другой стороны дома. И один пожилой бомж подошел к моему автомобилю. Выглядел он вполне прилично. Одежда у него была потрепанная и все в таком духе, и была еще тележка из супермаркета с какими-то бумажными пакетами, из тех, что они всегда таскают за собой. Но, тем не менее, он казался вполне здравомыслящим, и был довольно чистым. В общем, все это трудно объяснить. И вот этот бомж подходит ко мне и предлагает отсосать за десять долларов. «Я сделаю это хорошо, — говорит он мне, — я все проглочу». И все это так благожелательно, как будто он предлагает тебе купить телевизор. Я не знал, куда мне деваться. Ты понимаешь, два часа ночи, метрах в двадцати от него стоит шеренга португальских проституток, некоторые просто красавицы, и этот человек, страшно похожий на моего дядю, предлагает мне отсосать. Тут и до него стало доходить. Похоже, что он в первый раз предлагает такие услуги, и мы оба вдруг растерялись. И он говорит мне, несколько извиняясь: «Может, я помою тебе машину? За пять долларов. Я действительно хочу есть». И я вдруг соображаю, что нахожусь в самой вонючей части Манхеттена, в два часа ночи, и мужик так лет сорока моет мою машину с помощью бутылки минеральной воды и тряпки, которая когда-то была футболкой Чикаго Булз. Несколько проституток стали приближаться ко мне, и с ними похожий на сутенера негр, и я был уверен, что начнется балаган, но никто из них ничего не сказал. Они только тихо смотрели на меня. Когда он закончил, я сказал ему спасибо, заплатил, и просто уехал оттуда.

После этого рассказа мы оба молчали, и я смотрела на небо, показавшееся мне вдруг совсем черным. Я спросила его, что он делал в этом злачном месте посреди ночи, и он сказал, что не в этом дело. Я спросила, есть ли у него кто-то, и на этот вопрос он тоже не ответил. Спросила его, проститутка ли она. И он немного помолчал и сказал, что она работает в Люфтганзе. Вдруг сейчас я смогла ощутить ее запах у него, от его тела, от его бороды. Немного похожий на запах кислой капусты. И теперь, после наших упражнений, этот запах пристал и ко мне. Он настаивал, чтобы я, в любом случае, эту неделю оставалась у него, и я сразу согласилась, не слишком то было из чего выбирать. Там была только одна кровать, и я не хотела играть роль стервы, поэтому спали мы в одной кровати, однако без любви, я знала, что в жизни больше не соглашусь делать это с ним, и он тоже знал. Когда он заснул, я еще раз пошла в душ смыть с себя ее запах, хотя и понимала, что пока буду спать с ним в одной постели, запах будет оставаться.

В день отлета я надела свою самую красивую одежду, чтобы Гиора хоть немного почувствовал, что он теряет, но мне кажется, он даже не обратил внимания. Когда мы пошли в гостиницу, чтоб встретиться с моим отцом, я действительно обрадовалась. Крепко обняла его, и это его немного удивило, но можно было заметить, что и он рад. Отец задал Гиору несколько дурацких вопросов, и Гиора слегка подоврал, и сказал, что ему срочно надо что-то устроить, и что он сожалеет, что не сможет подвезти нас в аэропорт. После этого он отправился за моими чемоданами, а когда расставались, мы для вида поцеловались, так что отец ничего не заметил. Когда

Гиора уехал, я поднялась в номер отца и еще раз приняла душ, а отец заказал такси в аэропорт. В полете я все время молчала, а он все время разговаривал. Эта неделя тянулась так медленно, каждый день я твердила себе: «Эта пятница — твоя последняя здесь», — также как говорила в последнюю неделю курса молодого бойца, только, на сей раз, не очень-то помогало. Даже сейчас, когда этот кошмар в конце концов закончился, я не почувствовала никакого облегчения. Ее запах остался. Я втягивала воздух, пытаясь понять, откуда он исходит, и тут вдруг сообразила, что запах идет от часов. Он остался там от той, первой ночи.

После еды отец якобы отправился в туалет и вернулся со стюардессой. И тут выяснилось, что в виде сюрприза он устроил мне экскурсию в кабину пилота. Я до такой степени была в кусках, что у меня даже не было сил с ним спорить. Потащилась за стюардессой в кабину, и там пилот и штурман стали объяснять мне всякие скучные штуки о приборах и часах. В конце седоволосый пилот спросил меня, сколько мне лет, и штурман вдруг засмеялся. Пилот бросил на него убийственный взгляд, он перестал смеяться и извинился. «Я ничего не имел в виду, — сказал он, — я просто привык, чаще всего сюда приходят дети». Летчик сказал, что в любом случае, было очень мило, что я посетила их, и спросил, понравился ли мне Нью-Йорк. Я ответила, что да. Он сказал, что он без ума от этого города, потому что в нем все есть. И штурман, которому, похоже, было немного неудобно, и он тоже хотел высказаться, сообщил, что лично ему было трудновато видеть всю ту бедность, которую мы здесь встречаем, но, впрочем, сегодня, из-за всех этих русских, это есть и у нас. Потом они спросили меня, удалось ли мне побывать в новом ресторане, который построили так, что из него виден весь Манхеттен, и я ответила, что да. Я вернулась на свое место, и отец, удовлетворенно улыбнувшись, поменялся со мной местами, чтобы мне лучше была видна посадка. Когда я хотела опустить кресло, он погладил меня по спине и сказал: «Милая моя, уже горит красная лампочка, стоит застегнуть пояс, мы вот-вот сядем». Я крепко накрепко застегнула пояс, и поняла, что вот-вот разревусь.

Мысль под видом рассказа

Это рассказ о людях, которые жили когда-то на луне. Сейчас там уже никого нет, но до недавнего времени на луне было просто здорово. Лунные люди считали себя очень необычными, ибо они умели думать так, что их мысли принимали любой вид, какой бы они не пожелали. Мысль могла стать лодкой или столом, или даже выглядеть как брюки клеш. Лунные люди могли поднести своей подруге такой оригинальный подарок, как размышление о любви, принявшее вид чашки кофе, или мысль о верности, которая выглядела вазой.

Это было очень впечатляюще, все эти смоделированные мысли, только вот со временем у лунных людей стало выкристаллизовываться единое мнение о том, какой вид пристало иметь каждой мысли. Мысль о материнской любви всегда имела вид занавески, в то время, как мысль об отцовской любви моделировалась пепельницей, так что не имело значения, в какой дом вы пришли, всегда можно было догадаться, какие мысли и в форме чего ожидают вас, сервированные на чайном столике в салоне.

И среди всех людей на луне был только один, кто представлял свои мысли по иному. Он был человеком молодым и немного странным, погруженным в вопросы экзистенциональные, и слишком мало интересовался хлебом насущным. Главная мысль, которая постоянно вертелась у него в голове, была чем-то вроде веры в то, что у каждого человека есть, по крайней мере, одна особенная мысль, похожая только на саму себя и на этого человека. Мысль такого цвета, объема и содержания, какую только он бы мог думать.

Мечтой этого человека было построить космический корабль, скитаться на нем в космосе и собирать все эти особенные мысли. Он не посещал общественных мероприятий и увеселений, а всё свое время посвящал строительству корабля. Для этого корабля он построил двигатель в виде мыслеудивления, а механизм управления сделал из чистой логики, и это было только начало. Он добавил еще множество изощренных мыслей, которые помогут ему вести корабль и выжить в космосе. И только соседи, все время наблюдавшие за его работой, видели, что он постоянно ошибается, ибо только тот, кто совсем ничего не понимает, может смоделировать мысль о любознательности как двигатель, в то время как совершенно ясно, что эта мысль должна выглядеть микроскопом. Не говоря уже о том, что мысль чистой логики, если мы не хотим обнаружить дурной вкус, должна быть сконструирована в виде полки. Они пытались ему это разъяснить, но он ничего не слышал. Это стремление найти и собрать все подлинные мысли во вселенной вывело его за рамки хорошего вкуса, не говоря уже о пределах рассудка.

Однажды ночью, когда юноша спал, несколько его соседей по луне исключительно из сострадания разобрали почти готовый корабль на мысли, из которых он состоял, и обустроили их по-новому. И когда юноша утром встал, он нашел на том месте, где стоял корабль, полки, вазы, термосы и микроскопы, а вся эта груда была покрыта грустным размышлением о его любимой умершей собаке, имевшем вид вышитой скатерти.

Юноша совсем не был рад этому сюрпризу. И вместо того, чтобы сказать спасибо, он впал в буйство и начал яростно крушить все вокруг. Лунные люди смотрели на это с великим изумлением. Они очень не любили буйства. Луна, как известно, звезда с очень малой силой тяжести. А чем меньше сила тяжести, тем больше звезда зависит от послушания и порядка, потому что всем вещам на ней довольно и легкого толчка, чтоб потерять равновесие. И если бы при малейшем огорчении все начинали буянить, это бы просто закончилось катастрофой. В конце концов, когда лунные люди увидели, что юноша не собирается утихомириваться, им не оставалось иного выхода, как начать думать о способе его остановить. Тогда они создали одну мысль об одиночестве размером три на три и затолкали его внутрь этой мысли. Она была величиной с карцер, с очень низким потолком. И каждый раз, по ошибке натыкаясь на стенку, он содрогался от холода, и это напоминало ему, что он, в сущности, одинок.