Ярость берсерков. Сожги их, черный огонь!
Шрифт:
Красивые глаза!
Сколько он добивался, чтоб полонянка подняла взгляд от земли. И говорить с ней пробовал, бывальщину сказывать, как резал свеев без удержу, и смешить пытался – все без толку. А разозлил – сразу вскинулась.
Вот как надо, оказывается, отметил он про себя, бабу не смехом, так злостью точно можно донять. Вон как обожгла взглядом! Но и сама смутилась, конечно, опустила глаза, завесилась густыми ресницами.
Весеня жадно смотрел на нее. Красивые глаза, никогда не видел он такого необычного цвета. И не только глаза… Волосы – пеной, грудь – волной, ягодицы – налитыми яблочками. Глянешь на нее, и огонь внизу разгорается, впору сжимать колени до стука и рот до зубовного хруста, так хочется взять ее всю…
С тех пор как поймали ее в лесу, Окся так и прижилась у поличей. Тогда по горячке не предали смерти, а потом и подавно остыли. Зеленя-старейшина взял ее к себе в семью, под свою руку, к своему огню. Не как жену взял, как дочь. Сказал, мол, внуков мне народишь, будут мне вместо сына Злата, будет кому мою старость тешить. Теперь, когда родичи снялись с места, отправились искать счастья в другие земли, полонянка шла вместе с новой семьей. К женщинам она быстро привыкла, шушукалась с ними, тетешкалась, а вот мужиков до сих пор боялась. Как кто подходил поближе, сразу каменела и глаза в землю…
– Глупости говоришь, – снова сказала Окся, не поднимая глаз. – Наслушался небось невесть от кого и болтаешь.
– Обратно сказать, может, и глупости, – примирительно согласился Весеня. – Мне про то Корень сказывал, ты его не застала, его еще когда свеи убили. Еще раньше…
– Болтал твой Корень.
– Может, и болтал, – снова согласился Весеня. – Я и то удивлялся тогда – как это можно – детей есть? В них – будущая сила рода. Вы же не свеи, у вас, косинов, и боги такие же, и живете вы по законам Прави…
Окся молчала. Весеня тоже помолчал, вспоминая Корня. Ругать покойника не по чести, дух может насмерть обидеться, а хвалить вроде тоже не за что…
– Слушай, а что ты все с бабами да с бабами? – спросил Весеня.
– А что?
– Да ничего, так… Скучно небось.
– Ничего не скучно.
– Не, точно скучно, – уверенно подтвердил Весеня.
– Слушай, чего ты пристал, как репей к собачьему брюху? Развеселить, что ли, хочешь? – спросила она.
– А может, хочу!
– Хочу, хочу… – вдруг передразнила она. – Хотелка-то подросла?
От этих обидных слов Весеня вскинулся как ошпаренный. Хотел тоже сказать что-то обидное, чтоб проняло ее, подлую, до печенки. Но вовремя удержался, поймал плохие слова на кончике языка. Заметил вдруг, как лукаво блеснул из-под ресниц дразнящий фиалковый взгляд…
Отвечая на этот взгляд, Весеня вдруг, неожиданно для себя, широко, как несмышленыш малый, расплылся в улыбке во весь частокол зубов. Сам понимал, не к лицу, конечно, ему, бывалому воину, так по-детски скалиться, но удержаться не мог…
19
Я, Кутря, походный князь рода, расскажу, как мы, поличи, уходили с обжитых мест. Темная ночь сменяла белый день и снова таяла при пробуждении Хорса, а мы все шли и шли, поднимаясь вдоль течения бесконечной, как череда дней и ночей, Илень-реки. Мужики и парни, что побыстрее на ногу, забегали вперед, смотреть дорогу, пригодную не только для ног, но и для копыт. Охотились за мясом, добывали для всех рыбу и лесной мед. Остальные гнали скот, тащили на волокушах скарб, помогали идти вперед старым и малым.
Бросив избы, оставив пашни и пастбища, кинув звериные и рыбные угодья, род уходил на север. Где обитает в своих ледяных хоромах свирепый Позвизд, самый старший и суровый из всех ветров. Где день становится длиннее летом, а ночь – зимой. И чаша неба ниже нависает над Сырой Матерью, потому что отсюда, наверное, уже недалеко до края земли и холодной, но изобильной стороны Белземля. Которую, как говорят люди, омывает море с большими рыбами и диковинными зверями.
Все уходили, старые, малые и увечные, никто не захотел оставаться и платить дань свеям и князю Добружу, как прежде. Права Сельга, начнешь платить дань ненасытным, а те и вовсе рабами сделают, рассуждали родичи. Наденут всем железные ошейники и начнут понукать всяко.
Мы – не оличи и не витичи, готовые поклониться каждому, у кого в руке меч. Мы – другие, кланяться не привыкли, говорили родичи, подбадривая себя дорогой. Мы – лесные люди, и пусть лес примет нас, пусть укроет от лихого глаза и чужого злого железа. Лес укроет, а боги не выдадут своих детей. Так всегда было!
Волхвы, Тутя и Ратень, тоже догнали родичей и шли теперь вместе со всеми. Встанем селениями, построим новое капище, опять позовем богов, чтобы поклоняться им.
Старый Олесь не захотел уходить, остался гореть вместе с древними чурами. Красивая смерть, достойная старейшего среди волхвов. Я знаю, отец, пока жив был, рассказывал, смерть к одним приходит костлявой старухой, а к другим – прекрасной девой, чья кожа белее снега и глаза глубже, чем лесные озера. Но он тоже не мог сказать, почему так…
Шли долго. И леса вокруг становились все гуще и непролазнее. И река Илень, приближаясь к истоку, сужалась и мелела так, что все это видели. И непуганые звери выходили из чащи и смотрели на нас с удивлением, и стаи птиц пролетали над головой, едва не касаясь людей крылами. Хорошие места, богатые, переговариваясь, соглашались мужики и бабы. Много сулят мясной, рыбной и пушной добычи.
Права Сельга – велика Явь. Много земель вокруг. Сырая Мать – мать для всех. Где хочешь, там и живи. Я, Кутря, походный князь рода, всегда знал, что она права. А теперь и остальные родичи это узнали.
И в другом права ведунья моя. Мудрые боги нарочно подарили человеку волю. Чтобы ходил по земле, видел многое и от этого понимал про жизнь еще больше. И какая разница, где разгорится для каждого последний, погребальный костер, который вместе с дымом и искрами понесет наверх его дух, обрадовавшийся освобождению от телесных пут. Потому что все мы, и павшие, и умершие в свой черед, все предстанем перед глазами богов и предков, чтоб те по уставу Прави рассудили наши дела земные…
Так суждено, и так будет…