Шрифт:
Вернувшись с вокзала, Ласнов рассказал, что для Копа прибыла посылка. Каждое утро Ласнов ходил встречать поезд из России и торговал с солдатами. В первый год он выменивал у них на сливочное и на постное масло носки, сахарин, соль, спички и кремни для зажигалок и, как это обычно бывает при обменах такого рода, изрядно наживался; потом установился более или менее твердый курс, расчеты производились уже наличными деньгами, которые по мере того, как Великой Германии изменяло военное счастье, все больше обесценивались, но тем не менее за каждый грош шла жестокая торговля. К тому же ни сливочного масла, пи постного больше не было, а тем паче – толстых кусков сала, за которые в первое время можно было легко получить двухспальный французский матрац. Торговля стала тяжелым, неприятным, изнурительным
– Покупаю все по самым высоким цепам! Все по самым высоким ценам!
Лишь изредка попадался новобранец, который, соблазнившись деньгами, стягивал с себя шинель или нижнюю сорочку. И уже совсем редкими стали дни, когда Ласнову приходилось торговаться из-за какой-нибудь крупной вещи – пистолета, часов или подзорной трубы, – торговаться так долго, что он вынужден был давать взятку начальнику станции, который задерживал отнравку поезда до тех пор, пока сделка не состоится. Сперва каждая минута такой задержки стоила марку, но жадный, охочий до выпивки начальник уже давным-давно повысил цену до шести марок.
В то утро Ласнову так и не удалось обделать ни одного дельца.
Железнодорожный жандарм, сверив свои ручные часы с карманными начальника станции, все время ходил взад-вперед по платформе; он накинулся на оборванного мальчишку, который рыскал вокруг вагонов в поисках окурков; по солдаты уже давно перестали выбрасывать окурки; словно скряги, они бережно счищали с них черный нагар и прятали, как драгоценность, в свои кисеты; с хлебом они тоже стали обращаться крайне бережно, и когда мальчишка, так и не найдя ни крошки табака, снова побежал вдоль поезда, размахивая руками и выкрикивая монотонно-плаксивым голосом, чтобы произвести побольше впечатления: «Подайте корочку хлебушка!», он получил лишь пинок от жандарма; поезд тронулся, и он, так ничего и не добыв, уселся на каменной стене, но в это мгновенье к его ногам упал бумажный мешочек, в котором оказался кусок хлеба и яблоко. Мальчишка усмехнулся, увидев, что Ласнов двинулся в зал ожидания; там было пусто и холодно. Ласнов снова вышел на перрон и остановился в нерешительности. Ему вдруг показалось, что поезд должен только еще прийти: слишком уж быстро он тронулся, точно по расписанию, без всяких происшествий, ему даже послышалось по-лязгивание буферов – вот сейчас будет сигнал к остановке.
Ласнов испугался, когда чья-то рука опустилась на его плечо; рука была чересчур легка, чтобы принадлежать начальнику станции, это оказалась рука мальчишки, который, протянув надкусанное яблоко, задорно выпалил:
– Яблочко-то кислое, ой, до чего кислое, но вот сколько ты мне дашь за эту вещь?
Он вытащил из левого кармана красную зубную щетку и протянул Ласнову. Ласнов открыл рот и не вольно провел указательным пальцем по своим крепким, давно не чищенным зубам; закрыв рот, он взял у мальчишки щетку и стал ее разглядывать: красная ручка была прозрачной, а щетина – белой и жесткой.
– Прекрасный рождественский подарок для твоей жены, – сказал мальчишка. – У нее такие красивые белые зубы.
– – Слушай, парень, – тихо спросил Ласнов, – какое тебе дело до зубов моей жены?
– И детям сгодится, – продолжал мальчишка. – Ручка-то прозрачная.
Он взял у Ласнова из рук щетку, поднес к глазам и поглядел через нее на Ласнова, на вокзал, на деревья, на разрушенный сахарный завод и снова протянул ее Ласнову.
– Погляди сам, – сказал он. – Красиво.
Ласнов взял щетку и тоже поднес к глазам: ручка искажала изображение: вокзал стал похож на вытянутый амбар, деревья на обломанные метлы, лицо мальчика перекосила гримаса, а яблоко, которое он поднес ко рту, выглядело, как красноватая губка. Ласнов вернул мальчишке щетку.
– Да, – подтвердил он, – в самом деле красиво.
– Десять, – сказал мальчишка.
– Две.
– Нет, – плаксиво запротестовал мальчишка, – нет, нет, она слишком красивая.
Ласнов отвернулся.
– Дай хоть пять.
– Идет, – сказал Ласнов, – я дам тебе пять.
Он взял щетку и протянул бумажку в пять марок. Мальчишка вернулся в зал ожидания, и Ласнов увидел, как он принялся не торопясь ворошить палкой остывшую золу в печке, надеясь найти там окурки; поднялось серое облако пыли, и мальчишка заскулил что-то себе под нос, но Ласнов не расслышал слов.
Начальник станции появился как раз в тот момент, когда Ласнов собрался свернуть самокрутку и, высыпав на ладонь табак, отделял его от крошек.
– Гляди-ка! Да здесь, пожалуй, хватит и на двоих, – сказал начальник станции и, не спрашивая разрешения, взял с ладони Ласнова щепоть табака.
Они оба стояли у входа в вокзал и курили, глядя на улицу, обрамленную киосками, лотками и грязными брезентовыми палатками: все было серого, коричневого или бурого цвета, даже детская карусель не веселила яркими красками.
– Как-то раз моим детям, – прервал молчание начальник станции, – подарили картинки для раскрашивания. На одном листе был напечатан готовый пестрый рисунок, а на другом – только его контуры. Но у нас не было ни красок, ни цветных карандашей, и дети замазали все контурные рисунки сплошь одним черным карандашом. Вот когда я гляжу на наш базар, я вспоминаю эти рисунки: видно, в мире нет больше красок, есть только простой черный карандаш – все серо, грязно, черно…
– Да, – вздохнул Ласнов. – Времечко… ни черта не заработаешь… Единственное, что можно теперь достать для обмена, – это кукурузные лепешки у Рухова, по ты ведь знаешь, как он их фабрикует.
– Еще бы не знать – прессует сырые кукурузные зерна, а потом смазывает свои лепешки подкрашенным растительным маслом, чтоб они выглядели поджаристыми.
– Ну ладно, – сказал Ласнов, – пойду погляжу, может, что-нибудь удастся сделать.
– Если повстречаешь Копа, скажи, что ему пришел здоровенный ящик.
– Ящик? С чем?
– Не знаю. Из Одессы. Я пошлю мальчишку с тележкой к Копу. Так ты ему передашь?
Все время, пока Ласнов не спеша шел по базару, он поминутно оглядывался в сторону вокзала, не везет ли мальчишка ящик, а всем встреченным рассказывал, что для Копа из Одессы прибыл ящик. Слух быстро распространился по базару, обогнал Ласнова, и когда Ласнов, наконец, медленно направился к ларьку Копа, слух катился к нему уже с той стороны. Ласнов подошел к карусели, хозяин как раз впрягал в крестовину лошадь; морда лошади была измождена голодом, это придавало ее облику благородство и напоминало Ласнову ту голодающую монахиню, которую он видел в детстве; ее лицо тоже было худым и темным, облагороженным лишениями; ее показывали в темно-зеленой палатке на ярмарке и за вход плату не брали, зато у выхода сидел человек с тарелкой и просил пожертвовать на монастырь. Хозяин карусели подошел к Ласнову и зашептал ему в ухо:
– Ты слышал о ящике, который получил Коп?
– Нет, – ответил Ласнов.
– Говорят, там игрушки, заводные автомобильчики.
– А я слышал, будто там одни зубные щетки.
– Нет, нет, – горячо возразил хозяин карусели, – там игрушки.
Ласнов погладил лошадь по носу и медленно поплелся дальше, с болью думая о том, какие дела он мог бы провернуть в другое время. На своем веку он купил и продал такое количество одежды, что мог бы экипировать целую армию, а теперь докатился бог весть до чего: мальчишка-щенок ухитрился всучить ему зубную щетку! Он продавал бочками растительное и сливочное масло, свиное сало, а в рождественские дни всегда держал ларек и торговал длинными, с карандаш, леденцами, окрашенными в яркие цвета, такие же пронзительно-едкие, как радости и печали бедняков: красные, как любовь, которую справляют в подъездах или под фабричными заборами, окутанными горько-сладким запахом патоки; желтые, как пламя в мозгу пьяницы; или светло-зеленые, как боль, которую испытываешь, когда, проснувшись рано утром, глядишь и не можешь отвести глаз от лица спящей жены, этого детского лица, защищенного от жизни только красноватыми веками – ненадежными заслонками, которые ей приходится поднимать всякий раз, как дети начинают плакать. Но в этом году не было и леденцов, и в рождество Ласнов с женой и детьми будет сидеть дома, хлебать жидкий суп и по очереди глядеть на свет сквозь прозрачную ручку зубной щетки.