Ящик Пандоры. Книги 1 – 2

Гейдж Элизабет

– Она имела для меня особое значение, – сказал он. – Давно, когда я был моложе… и оптимистичнее. Сейчас у меня, я думаю, не такое отношение к женщине. Не знаю, хорошо это или плохо. Она, однако, умерла. У нее в двадцать с лишним лет была лейкемия. Я написал ее, когда она только об этом узнала. Когда ее не стало, я решил, что это будет мой последний холст. Вроде как дань ее памяти. Так я думал.

Он засмеялся:

– Она убила бы меня, если бы узнала, что я поступил таким образом, но я знал кое-что, чего она не знала. Я знал, что сказал все, что

мог и должен был сказать, как художник. Я видел и чувствовал в этой картине завершение. Мне было нелегко пересечь эту линию, зная, что возврата нет.

– Но нельзя же было! – воскликнула Лаура. – Надо было продолжать. Это – великолепно…

Он покачал головой и грустно улыбнулся:

– Нет, – сказал он, вы путаете восход и закат. Я держу ее здесь, во-первых, чтобы помнить о том, что прошло и не вернется, во-вторых, чтобы подумать о будущем. Я искренне восхищаюсь тем, что вижу: юность, гнев, доверительность, но при этом не жалею о том, чем стал теперь. Разве и любая картина – не рассказ о прошлом и будущем художника?.. Кто это сказал? Ну, неважно.

– Все же я думаю, что вы не правы. Вам следовало продолжать, вы и сейчас способны к этому.

– Это почему? – спросил он.

– Потому… – она задумалась. – Потому, что изменения, с вами случившиеся, тоже можно перенести на холст. Даже потери и то, чего не повторить… – Она помолчала, подыскивая слова. – Ну, все это можно выразить на полотне, – закончила она, немного смущенно.

Он покачал головой:

– Когда узнаете меня лучше, поймете, почему это невозможно.

Она посмотрела ему в глаза, потом опять на картину.

– Не чувствуете ли вы себя одиноким… без этого? Я бы чувствовала.

Ей пришло в голову, что может быть, эта картина выразила собственные мысли Клира в дождливые дни. Она поняла, почему он предпочитал держать их при себе.

Но, конечно, он не мог существовать без них, как и она без своих.

– Мне дает умиротворение чувство того, кем я был и на что был способен, – сказал он. – И сегодня я знаю, кто я и что для меня всего важнее. А иногда всего ценнее то, что уже прошло. В этом нет ничего плохого, Лаура. Кто-то сказал: «Единственно реальный рай – всегда потерянный рай». Ох, я опять цитирую.

Он повернулся к ней, видя ее замешательство.

– Скажите, вы мне покажете ваши работы, если я попрошу? Теперь, когда я обнажился перед вами, сделаете вы то же для меня? – Он изучающе посмотрел на нее.

Лаура колебалась, думая о своих эскизах и акварелях, имевших очень интимные корни и не предназначенных для света дня.

– Разве вы не помните, – осторожно спросила она, – я все выбрасываю.

– Ну, допустим, – он сделал вид, что поверил. – Но если еще что-нибудь не выбросили.

– Я стесняюсь, – просто сказала она, поглядев на картину на стене.

– Мне тоже неудобно, – ответил он.

Они помолчали. Лаура не знала, что ответить. Неловко чувствуешь себя в обществе такого блестящего человека. Он не похож на тех, кого она встречала, такой мудрый, знающий… и при этом не боится признавать собственные слабости. Она вновь посмотрела на девушку на картине. Она казалась милой и счастливой, но было что-то неуловимое в ее обаянии.

– Какая она была? – спросила Лаура.

– Легкая и веселая, любила ходить в гости. Она вела себя так, словно мир – ее раковина, хотя и знала, что это не так. Она знала и другую свою сторону, но не поддавалась ей. Она героически прятала это за своей улыбкой.

Лаура кивнула. Хотя на картине и не было улыбки, она поняла, о чем он говорит.

– Она была очень смелая, – продолжал он. – Даже перед смертью она не дала хода своей темной стороне. Она мечтала…

Он вдруг остановился, и она поняла, что его заставило замолчать какое-то властное чувство. У нее возникло побуждение коснуться его, но она не осмелилась. Также не знала она, чем заполнить возникшее молчание.

– Открою секрет, – наконец сказал он, – я ведь привел вас сюда показать вам картину, а не вид из окна. Знаете почему?

– Нет.

– Посмотрите на нее еще раз.

Она вновь посмотрела на лицо девушки, на ее глаза с их необычной ясностью. Что-то было тут глубоко личное, так что картина как-то слишком выявляла ее, даже в профиль. Только сейчас поняла Лаура, что волосы девушки короткие, как у нее самой.

– Не кажется ли вам, что вы смотритесь в зеркало? – спросил Натаниель Клир.

Она посмотрела еще раз. Действительно, в глазах, волосах, белизне кожи, было что-то общее.

– Ведь похожа на вас? – спросил он.

Лаура задумалась. Сравнение, кажется, принижает девушку. Лаура казалась себе слишком обычной рядом с таким экзотическим созданием.

– Конечно, – сказал он, – вы не совсем похожи. У вас есть нечто, что было у нее скрытым. Может быть, поэтому я захотел, чтобы вы посмотрели на нее, а она – на вас.

– Она на меня? – повернулась к нему Лаура.

– А почему бы нет? Как будто смотришься в зеркало. Она бы увидела в вас то, что не замечала в себе. Возможно, с самого начала я видел в ней вас. Может, я и нарисовал ее, зная, что когда-то встречу вас. Все возможно.

Эта мысль захватила ее: ведь она сама сотни раз также думала о людях, которых она знала с тех пор как была еще маленькой девочкой. Как же все-таки он проник в ее душу за несколько часов знакомства, прикоснулся к мыслям, в которых она и себе не признавалась. Это одновременно и пугало ее и давало ощущение защищенности. Она стояла молча, не двигаясь. Он стоял за ее спиной и тени их ложились одна на другую. От исходившего от него тепла с ней что-то происходило. Весь этот разговор у картины и добродушное подшучивание вместе с самыми серьезными наблюдениями впервые как бы сделали ее менее одинокой. Некто, проникающий в любые уголки ее существа, делал это очень доброжелательно и искренне, опираясь на свою интуицию, опыт и мудрость. Его близость подчеркивала ее голодное одиночество, а это раздражало Лауру, которая долгие годы старалась спрятать это от самой себя.