Ясновидец:
Шрифт:
Он поведал с неподдельным чувством об идеях Шарля Фурье, великого провидца из Лиона, предсказавшего идеальный мир, что воцарится на земле на восемьдесят тысяч лет, из которых восемь тысяч будут годами полной гармонии, когда люди станут жить в мире, когда никто не будет унижать обиженных Богом. На северном полюсе климат будет такой же мягкий, как в Средиземноморье, уверял Вильсон, из морей исчезнет соль, а вода в озерах превратится в лимонад. В этом идеальном мире, что должен воцарится, согласно расчетам, еще при их жизни, будет тридцать семь миллионов поэтов класса Гомера, девять миллионов математиков, готовых помериться силами с великим Исааком Ньютоном, и семь миллионов драматургов, каждый из которых может смело называть себя Мольером. Теории Фурье, говорил Вильсон, отличаются ясностью, не имеющей себе равных в истории, неподкупной последовательностью, они образцово распределены по разделам Prelude, Cis-Lude, Citer-pause, Trance-appendice, и в первую очередь Utter-lounge, с его головокружительными рассуждениями, доказывающими, что в будущем человек достигнет бессмертия, заимствуя органы у животных вместо своих, изношенных. Это должен быть лучший из миров, считал Вильсон. Люди будут помещены в фаланстеры, ровно по 1652 человека в каждом, и они будут жить тем, что дарует им земля; вся собственность будет общей, а важные вопросы будут решаться советом на площади.
Забыв о времени и пространстве, Барнабю Вильсон развивал свою мысль о счастливом обществе, об образцовых хуторах Роберта Оуэна в Шотландии, о социалистических поселениях в Оверне и Бургонезе, где уже воплощают в жизнь теории Учителя, о восстании луддитов в Лондоне, где фабричная беднота вместе с выдающимся поэтом разгромили машины — они считали, что машины изобретают для того, чтобы их уволить. Конечно же, они неправы, заверил Эркюля директор цирка, наоборот, машины — это ключ к счастливому будущему, поскольку они создают богатство и люди имеют больше свободного времени. Маленький циклоп обстоятельно рассказывал о паровых экипажах — скоро им уже не понадобятся рельсы, и они покатятся по мощеным улицам, в каждом по семье, на воскресные экскурсии в савойские горы; рассказывал он и о фантастических зверях, живущих в саваннах Африки — он собирался в следующем сезоне устроить зверинец, и главным аттракционом станет полосатая лошадь, называемая зеброй. Он рассказывал о ледяных домах, недавно найденных одним из неутомимых путешественников на северных островах Атлантики, и об огромных пирамидах, давным-давно построенных на берегах Нила какими-то гигантами.
Потом он погружался в путаные рассуждения о теории естественного отбора Маупартинса и гипотезе Бюффона о происхождении земли, настолько еретической, что ее можно было только шептать на ухо или передавать телепатически, чтобы не услышал ни один священник. Эркюль Барфусс с удивлением узнал, что земля имеет возраст не шесть тысяч лет, вычисленных вернерианцами с помощью Библии, а семьдесят пять тысяч, к тому же Бюффон приводил доказательства, что человек и обезьяна произошли от одних и тех же предков, а это, несомненно означало, что и звери имеют душу и что диета человека должна состоять из овощей.
В соседней повозке директор устроил лабораторию для своих бесконечных экспериментов с химическими элементами и автоматами. В этом посвященном науке храме были в неописуемом беспорядке навалены барометры, теодолиты, лабораторное стекло, разобранные машины, карты звездного неба и приводимые в действие заводной пружиной куклы, умеющие ходить и даже говорить. Здесь были копии счетных машин Лейбница и Паскаля, а также чертежи автомата Баббиджа для дифференцирования и анализа, в сущности, прообраза компьютеров конца девятнадцатого века.
В конце жизни Эркюль нарисовал Барнабю Вильсона в лаборатории, в костюме из огнеупорной ткани, курящим свою длинную турецкую трубку и с качающимся маятником в руках. Рисунок был очень выразительным — директор цирка просто не знал границ в своих экспериментаторских порывах. За несколько лет до этого он сделал серьезную попытку сконструировать перпетуум-мобиле по принципу музыкальной шкатулки, он заложил теоретические основы приготовления пищи на пару, и втайне оттачивал изобретение, с помощью которого собирался осветить весь цирк, собрав в цепь несколько сотен лейденских банок, соединенных с заключенными в стекло нитями накаливания.
Потом он сделает успешную попытку подняться в воздух на заполненном теплым воздухом воздушном шаре, а также изобретет динамит, но тут же уничтожит формулу, поскольку поймет, что его изобретение может стать оружием в кровавых войнах.
У Эркюля от восхищения кружилась голова. Он слушал директора цирка с широко открытыми глазами, как ребенок, и думал только об одном: смогут ли образование и наука привести его к цели его любви.
Генриетта Фогель по-прежнему была главной в его жизни. Ради нее он терпел все лишения, ради нее выжил после покушения на его жизнь, и он искал ее так же неустанно, как прозелит утверждается в своей новой вере. В каждом городке, где останавливался цирк, он искал ее либо в толпе, либо в памяти тех, с кем он встречался. Он отказывался признать, что шансов почти нет, он язвительно усмехался и поднимал бровь, когда кто-то сочувствовал, видя его бесполезные усилия, как будто бы это была скверная шутка.
А в тех редких случаях, когда им овладевало отчаяние, снова возвращал его к жизни и раздувал огонек надежды не кто иной, как тот же Барнабю Вильсон, поскольку, помимо интереса к современной науке, директор цирка, вдохновленный поэтами-романтиками, насаждал культ любви. Любовь, говорил он, не только смысл жизни, любовь настолько пронизывает существование, что если бы ее не было, солнце бы не всходило и в ночном небе не сияли бы звезды. Доказательства, утверждал он, можно найти у поэтов, черпающих вдохновение свыше.
Много лет спустя Эркюль Барфусс будет вспоминать его, как спасителя, потому что лекарство было выбрано безошибочно: сборники стихов, которые он брал у Вильсона, открыли ему дверь в мир, где безраздельно царила любовь.
Он был потрясен способностью скальдов вырубать из гранита языка самые прекрасные слова и заполнять смыслом пустые промежутки между строками. Он глотал стихи целиком, снова и снова искал в них скрытый смысл, фанатически пережевывал и снова заглатывал, находя в них все новую и новую пищу для утоления грызущей его тоски. Он выучил Гейне наизусть, переболел лихорадкой Китса и Байрона, читал романы Жан-Поля с чувством, что приоткрывает завесу рая. По совету Вильсона он целый месяц посвятил свободолюбивому фон Клейсту, после чего провел душераздирающую ночь любви с Новалисом. Он страдал с Шиллером, пугался с Гофманом, поражался, как Мюссе удавалось найти такие слова, что боль превращалась, вопреки всем резонам, в предмет наслаждения. В стихах Гете он нашел такую пылкость, что не мог объяснить ее словами; она заключалась, скорее, в промежутках между ними, где, притворяясь чистой неисписанной бумагой, притаилась любовь. Он плакал с Гёльдерлином, грустно вздыхал с братьями фон Шлегель и приходил в экстатический восторг, читая Пушкина. С Ламартином он заключил пожизненный союз, а Леопарди захватил его настолько, что он две недели лежал в постели с мигренью. Не раз Барнабю Вильсон заставал Эркюля в его повозке, измученным бессонной ночью в обществе поэтов, в первозданных зарослях любовных хореев, обливающимся слезами над замысловатой поэмой Эленшлегера или другого модного поэта.
Следуя примеру поэтов, приводивших в восхищение Эркюля, на итальянский берег стали приезжать все больше и больше туристов; англичане ехали по следам Шелли и Байрона, немцы подражали Вольфгангу Гёте. Еще не наступило время массового туризма девятнадцатого века, но Барнабю Вильсон, чье коммерческое чутье уступало разве что его страсти к современной науке, решил поехать со своим цирком в Геную. Стоял конец августа, и город был полон путешественников. Эркюль рассчитывал найти среди этих людей след Генриетты.
Защищенный маской, носимой им теперь, по совету Барнабю Вильсона, постоянно, Эркюль совершал долгие прогулки по городу. Он приглядывался к жителям северных стран с опаленными итальянским солнцем лицами; к мужчинам в хлопковых костюмах, беседующим в тавернах, к женщинам в белых платьях с кринолином, фланирующим по набережной, порхающим, словно бабочки, в тени тюлевых зонтиков. Незаметно погружался он в туманное облако мыслей, окружающее в некоем неведомом измерении встречаемых им людей — местных жителей, туристов, ремесленников, буржуа и приказчиков. Он улавливал тайное беспокойство молодых девиц, продирался через сложные расчеты купцов, подслушивал планы карманных воров. Казалось, обнажались все внутренности мира. Ему нужен был знак, хотя бы самый незначительный, случайное воспоминание человека, когда-то ее повстречавшего…