Ясные дали

Андреев Александр Дмитриевич

Закружилась в мире певучая метель, щедро насыпая кругом вороха чистейшего крупитчатого снега. Заманчиво сверкали по утрам снежные комья на ветвях сосны перед окном.

Сергей Петрович обещал в первые же дни зимних каникул пойти с нами на лыжах в заводской дом отдыха навестить Тимофея Евстигнеевича.

Дом отдыха стоял на берегу Волги, в шести километрах от завода. Мы узнали, что он был построен при непосредственном участии Сергея Петровича. И вообще мы много замечательного узнали о секретаре парткома. На заводе его любили, уважали и побаивались. Уважали за то, что он был одним из старейших работников

завода, за большой партийный стаж, за орден Красного Знамени, полученный им в гражданскую войну. Сменялись директора завода: одних снимали или перебрасывали на новые объекты, другие уходили в главк, в наркомат, а Дубровин оставался на своем посту, считая его самым высоким. Был он внимателен к людям, знал всех на заводе, и если случалось ему спутать имя или отчество, то сильно смущался и искренно просил извинения. Побаивались же его требовательности и беспощадных решений. Однажды по недосмотру или халатности начальника цеха, молодого инженера Наумова, произошла авария. Цех стал на двое суток. Сергей Петрович не выходил из цеха, как бы заполняя своей энергией образовавшийся прорыв. Он мобилизовал все силы, подбадривал Наумова, помогал рабочим. Когда авария была ликвидирована, секретарь парткома добился того, что начальника цеха сняли с должности и оставили в том же цехе бригадиром.

Когда кто-нибудь из рабочих переезжал из барака в новый корпус, новоселье не проходило без участия Сергея Петровича. Хозяева и гости не садились за стол, пока не придет секретарь парткома и не произнесет первый тост. Он стоял перед столом, держал бокал в руке, счастливыми глазами глядел на собравшихся и говорил о жизни, которая улучшается с каждым днем.

К нему шли с просьбами, с жалобами, за советами… И оттого, что был он на заводе самым большим, по нашим понятиям, человеком, мы, фабзавучники, не только любили его, но и гордились, что он является нашим другом.

Не успели качнуться в лесу льдисто-синие рассветные тени, как мы уже толпились возле крыльца общежития и, поджидая Сергея Петровича, прилаживали к валенкам лыжи. Вот он показался на тропинке, и мы сейчас же окружили его. В темно-зеленом лыжном костюме, в тяжелых, на толстой подошве ботинках, он был очень высоким среди нас и каким-то воинственно-веселым. Перебивая друг друга, мы выкладывали ему наболевшие вопросы и жалобы на Чугунова, который «не выдает нам лыж, не позволяет проводить собрания в красном уголке, всегда кричит «цыц!» и, что особенно обидно, как щенят, треплет за уши». Мы просили Сергея Петровича заступиться за нас и унять «зарвавшегося» коменданта.

Сергей Петрович выслушал нас терпеливо и внимательно. Кто-то из ребят, смекнув, в чем дело, юркнул в общежитие и позвал коменданта. Чугунов вышел на крыльцо. Он на ходу застегивал пиджак и ладонями приглаживал волосы. Ребята примолкли, с тайным интересом ожидая, как Сергей Петрович начнет давать ему нагоняй. Но секретарь парткома, пожав руку Чугунову, заметил:

— Ребятишки жалуются: обижаешь ты их, лыжи не даешь, собрания запрещаешь проводить…

Чугунов упрямо качнул головой и сокрушенно усмехнулся:

— Чудной же народ! — Поморщив лоб, подумал и объяснил: — Один раз дал им лыжи. Дал, значит… Поезжайте, дети, резвитесь, дышите свежим воздухом… А как они резвятся? Лыжи-то выдал новехонькие, а получил

обратно щепки — печку в кубовой растоплять. Куда это годится? А насчет собрания и не спрашивайте, Сергей Петрович. — Комендант опять скептически усмехнулся. — На днях выбирали они редактора стенной газеты, так, поверите, думал, стены развалятся: кричали, топали ногами, на стулья лезли, друг друга тетрадками по носу лупили, ну, прямо шабаш, честное слово!

— Точно в монастыре живем, — выступила вперед Лена. — Что ни скажи, вам все громко!

Чугунов топнул на нее ногой:

— Цыц!

Все опять притихли. Улыбка едва заметно скользнула в усах Сергея Петровича, он подтолкнул Чугунова к двери:

— Войдем…

Чугунов пропустил Сергея Петровича в свою комнату, затем вошел сам. Проходя за ними по коридору, мы слышали из полуоткрытой двери обрывки фраз Сергея Петровича и Чугунова.

— Как тебе в голову пришло?.. Драть за уши!.. Ходишь по этажам и страх наводишь.

Комендант стоял перед ним, по-солдатски вытянувшись, грузный, смущенный, виновато мигая глазками, и качал головой, как бы подтверждая все обвинения.

— Они, товарищ Дубровин… Так, значит… люблю я их… как своих детей. Что будет, если они перестанут меня бояться? Я их отлично знаю, этих молодцов… Я для них ничего не жалею. Но и чтоб тихо…

— Чтобы я больше ничего подобного не слышал, Василий Васильевич. Запомни это, пожалуйста. Ишь ты, за уши!..

Когда солнце поднялось над верхушками сосен, Сергей Петрович вышел из дому и встал на лыжи. Мягкой варежкой он расправил усы и оглядел своих спутников.

— Ну, не отставать!

В это время к общежитию подошел Петр Степашин, в чесанках с калошами, в коротком ватном пиджаке с барашковым воротником, в малахае. Руки его были засунуты в нагрудные карманы, щеки розовели. Он издали поклонился Сергею Петровичу и отозвал Фургонова:

— Куда ты собрался?

— В дом отдыха.

Степашин встряхнул вислыми плечами:

— А я хотел с тобой побыть сегодня.

— Мы приедем скоро.

— В другой раз поехал бы… Во Дворец культуры сходим…

Фургонов, присев, старательно затягивал на валенках ремни, хотя они давно были затянуты. Должно быть, он ждал, когда мы уедем.

Лыжники снялись с места, рассыпавшись, замелькали среди деревьев, постепенно выстраиваясь в цепочку. Фургонов остался со Степашиным.

Мы миновали рабочий поселок, с шоссе свернули на санную дорогу, вьющуюся на опушке, докатили до лыжни, запорошенной за ночь снежком, и вступили по ней в лес. Все застыло здесь в глубоком безмолвии. Веера елей не качались, отягощенные пластами снега. Только поскрипывал несмело наст, будто кто-то крался по лесу на цыпочках, чтобы не встревожить тишины, крепко уснувшей на пышных белых подушках.

Я шел почти последним. Выйдя на полянку, остановился. Окруженная со всех сторон пестрой стеной леса, она полого спускалась вниз в причудливых узорах и крапинах заячьих следов. Поляну извилистой цепочкой пересекали лыжники. Передние уже входили в лес, а задние еще тянулись по середине. Кто-то задел палкой за дерево, и с ветвей до самой земли повис серебряный поток тончайшей снежной пыли, и ребята пропадали за ним, как за пологом.

— Ого-го!.. — восторженно крикнул я вдогонку лыжникам.