Языческий алтарь
Шрифт:
– Это ты… ухал филином?
– Да.
– Прямо как… когда мы жили… в горах!
Голос его был всего лишь придушенным шепотом. Снова Эфраим подумал, что опоздал, что теперь уже ничего нельзя поделать, отец умрет. Он схватил его руку, испугался, какая она горячая и невесомая, и вспомнил, как когда-то, еще при Лиз, когда он слег с лихорадкой, Бьенвеню не отходил от него и часто брал его руку в свою.
– Вот что тебе надо… сделать… Маленький Жан…
– Я вас слушаю.
– Предложи Элиане выйти за тебя замуж. Не сегодня… через некоторое время…
– Хорошо.
– Я уже ей говорил… про тебя… как-то
– Я так и сделаю, обещаю.
Бьенвеню дышал с трудом, толчками, каждый вздох давался после нескольких попыток, словно струйка воздуха с трудом прокладывала себе путь к легким, но усилия страдальца ей помочь сводили на нет ее благодатное действие. Иногда эти содрогания сменялись внезапной неподвижностью, которая длилась, казалось, бесконечно, и это было страшнее всего.
– Ты здесь, Маленький Жан?
– Да.
– Ты вспоминаешь… горы?
– Конечно.
– Почему они… так далеко?
– Нет, они здесь, рядом. Мы ведь в Коль-де-Варез!
– Не эти горы… Другие… Где… эти…
– Кто?
– Слоны…
Последнее слово Эфраим, скорее, угадал, чем расслышал. Слоны! Значит, в агонии бедняге привиделись слоны, которых он никогда в жизни не видел. И, наверное, он с сожалением вспоминал июльский вечер, когда ребенок рассказал ему о переходе Ганнибала через Альпы. Эфраим наклонился к нему и спросил:
– Хотите, я отвезу вас туда, в другие горы?
– Разве они не слишком далеко… уже?
– Нет, не слишком. Они прямо перед вами.
– Тогда скорее… Не будем терять больше ни дня.
Думаю, Эфраиму не захотелось вспоминать курс античной истории. Но память постепенно наполнилась образами того, давнего лета. Теми же словами, с теми же подлинными и правдоподобными подробностями он рассказал, как раньше, о путешествии могучих животных, пришедших из Африки, о восхождении к перевалу изнуренных колонн, о безумии слонов на леднике, о последнем привале на убийственном северном ветру перед спуском в Италию…
То была последняя ночь старика Жардра в доме. Иногда Эфраим умолкал. Легкий вздох или дрожь пальца на простыне свидетельствовали, что его слушают, что рассказ надо продолжать, не беспокоиться, не останавливаться, не прерываться прежде того часа, когда прерваться придется.
И он продолжал, он говорил, позволял словам литься из уст, словно совершал приношение. Внезапно – речь в эту минуту шла о стадах, ринувшихся в разрыв туманной завесы, – Бьенвеню приподнялся в кровати и приоткрыл глаза. Его непроницаемое лицо исказила судорога.
– Видели бы вы его в снегу! Беги, сказал я Лиз…
Когда на следующий день приехал врач, чтобы засвидетельствовать смерть, Элиана и Арман сидели с белыми лицами в коридоре перед комнатой Бьенвеню. Из-за закрытой двери был слышен голос Эфраима, все еще описывавшего слонов, засыпанных снегом, скользящих по альпийскому льду, ревущих, душащих себя огромными цепями, падающих вместе с людьми-вожаками в пропасть. И там, вне времени, по ту сторону уже сказанных или еще не сказанных слов, возникал новый Карфаген, Рим лета Бьенвеню.
Глава 13
Мобилизация
Пятого сентября 1939 года Эфраим прибыл с траурной повязкой на рукаве в казарму Гапа. Коек для многих сотен призванных в один день не хватило, поэтому он ночевал в пристройке, на соломе, подложив под голову вместо подушки свой чемоданчик. На следующий день его приписали к 14-му батальону альпийских стрелков, что соответствовало его желанию.
Он был молчалив и нелюдим, уклонялся от разговоров и больше прежнего презирал дух воинского братства. Его невозможно было уличить в каких-либо пороках или причудах, но симпатичнее это его не делало. Пройдя первым трудное место и по необходимости дожидаясь спутников, он грустно поднимал свой черный бинокль и щурил голубые глаза, как делал когда-то Бьенвеню, на которого он с недавних пор стал походить. До Рождества он вызывался добровольцем во все лыжные разведывательные походы в горы с привалами в овчарнях и в высокогорных приютах при температуре 10–15 градусов мороза. В своих письмах Арману он ни на что не жаловался, разве что на слишком поздние отходы ко сну и на запаздывание газет.
Это было время небылиц и опровержений, которое Ролан Доржеле назвал уже в конце октября на первой странице «Грингуар» «странной войной». Состязание коммюнике. Иллюзии. Ложь. Пропаганда и беспочвенные прогнозы. Печать и радио подвергались цензуре, правилом стало сообщение, не поддающееся проверке. Звучали ничем не подкрепленные разглагольствования о рейдах на Лондон или Лион, о разгроме немцев под Варшавой, о торпедированном в Северном море американском теплоходе. Астрологи с восхитительным единодушием предсказывали, что сороковой год принесет Франции славу.
Правительство скупало у частных лиц из расчета пятнадцать франков за центнер старые жбаны, кастрюли, сетчатые кровати, ручные тележки, дырявые ведра и прочую металлическую дребедень, чтобы делать из нее патроны для пулеметов. Арман написал старшему капралу Бенито, что избавился от большого количества старых лемехов и вил. Эфраима не могли обмануть откровенные попытки управляющего поднять его боевой дух, однако почту из Коль-де-Варез он всегда открывал с сильно бьющимся сердцем. Обычно Арман знакомил его с местными новостями, а Элиана ограничивалась поспешной припиской внизу листка темно-синими чернилами – несколько нежных словечек.
Весной 1940 года 14-й батальон покинул временное расположение и разместился близ Экс-ле-Бен, где к нему присоединились бойцы Легиона из Ларзака. Слухи о северной экспедиции ходили давно, но захват вермахтом Дании и Норвегии 9 апреля ускорил события. Высшее франко-британское командование решило «перерезать стальную дорогу». Не прошло и недели, как Эфраим узнал, что отбывает в направлении, о котором ему запрещается упоминать.
Путешествие по железной дороге продолжалось тридцать восемь часов: поля, сады, лесные опушки, сменяющие одно другое чудеса Франции сельских колоколен – весенней, многоликой, обильной, полной соков незапамятных времен, не догадывающейся о своем завтра. Альпийским стрелкам не говорили, где их погрузят на суда. Но это должен был быть военный порт, поэтому выбор был невелик. На узком вокзальном перроне, в неразберихе прибытия, солдаты прочли на стеклянном фасаде слово «Брест». Через три дня, промаршировав под фанфары по городским улицам, весь батальон погрузился на белый пароход «Президент Думер».