Язык Адама: Как люди создали язык, как язык создал людей

Бикертон Дерек

Кстати говоря, чем позже родился язык, тем сложнее найти момент для масштабной перенастройки мозга, которой он потребовал. Если не допускать какой-нибудь волшебной мутации, этот процесс должен был занять изрядное количество времени. Более того, как мы увидим в следующих разделах этой главы, существовали препятствия и посущественнее перенастройки мозга, которые отложили все на еще более долгий срок. Существует искушение выдвинуть гипотезу о быстрой и относительно недавней коэволюции языка и культуры, начавшейся на пустом месте примерно сотню тысяч лет назад. Такое развитие событий выглядит удобным и хорошо согласуется с современным мышлением. Но если мы спросим: «А какие доказательства свидетельствуют об этом?» — ответ будет: «Никакие».

Но

есть и еще одна альтернатива. Некоторые думают, что язык полностью развился гораздо раньше. Они укажут на охотников и собирателей, которые до сих пор живут в современном мире. В том, что касается языка и интеллекта, они — совершенно нормальные современные люди. Но их орудия труда и все объекты их материальной культуры лишь немногим более сложны, чем у кроманьонцев. Тогда почему же наши далекие предки не сидели вокруг костра сотни тысяч, если не миллионы лет назад, со своими способностями к языку современного уровня или лишь немногим ниже, рассказывая истории, плетя интриги, заигрывая с девушками, счастливые, как Ларри Флинстоун, в своей жизни охотников-собирателей, просто предпочитая не ввергать себя в пучину цивилизации?

Потому что охотники-собиратели находятся на консервативном конце поведенческого спектра — крошечное меньшинство, которое в силу случайности или по собственному выбору не изменило свою жизнь так, как это сделало большинство представителей нашего вида. Предшествующие гоминиды не демонстрировали никакого поведенческого спектра. Их поведение разнилось так же незначительно, как у шимпанзе, или верветок, или других видов животных, возможно живших в течение миллиардов лет или за тысячи миль. Идея о том, что вид мог развить высоко адаптивную способность, которую никто из его представителей никогда не упражнял, идет вразрез со всем, что мы знаем о формировании видами своих ниш. Напротив, виды используют свои возможности на полную, и даже развивают все те, которые у них уже есть. Любой вид пытается расширить свои возможности до предела, который установили ему гены и фенотип, ими созданный. Невозможно помыслить, чтобы какой-то вид обладал способностью поднять свое поведение на новый уровень, но его представители никогда не использовали бы эту силу. Поэтому идея о лингвистически одаренном виде с практически нулевой технологией представляется проблематичной, так же как и мысль о том, что какой-то вид развил язык на пустом месте за очень недолгий срок.

Поэтому, с учетом всего сказанного выше, я убежден, что ранний старт в сочетании с болезненно медленным развитием языка лучше сочетается со всеми теми доказательствами, которые мы рассматриваем сегодня.

Барьеры языка

Чтобы понять, почему старт был таким медленным и трудным, мы должны поближе посмотреть на то, что представляла собой процедура призывной сигнализации (рекрутинга). Это был не молодой побег, даже не росток. Скорее это был желудь — что-то такое, что, при удаче и хорошем питании, может однажды превратиться в дерево. Но будущая форма и размер языка, в этом случае даже протоязыка, была не более видна в пригоршне призывных сигналов, чем в желуде видна форма дуба, который когда-нибудь из него вырастет. Призывные сигналы (recruitment signals) разрушили стены СКЖ, и это явилось переломным моментом. И этот прорыв произошел не у пчелы или муравья, или еще у какого-то вида с микроскопическим мозгом, но у того, кто на тот момент обладал наивысшим среди всех земных видов относительным объемом мозга.

Но этот вид был недостаточно умен, чтобы понять, что с ним произошло. Его представители, в отличие от обученных обезьян, не были окружены существами другого вида, у которых уже был язык и которые были упорно настроены обучить языку их. Они были пионерами. Они были одни во Вселенной. У них не было ни малейшего понятия о возможностях, которые это открытие принесло им, и не было никого, кто взял бы их за руку и показал эти возможности. Вероятно, они даже не понимали, что делают что-то новое.

Так что давайте посмотрим на призывные сигналы и разберемся, что в них было, что они могли делать и что не могли. Эти сигналы:

• обладали «функциональной референцией», при помощи которой определялись один или более — скорее всего, несколько — видов мегафауны, появление которых требовало призывного сигнала (вспомним, что функциональной референцией в форме предупреждающих сигналов уже обладают верветки и другие приматы, хотя ни у кого из человекообразных обезьян ее нет);

• обладали перемещаемостью, тем, чего не смогли достичь другие виды приматов; они содержали добытую задолго до высказывания информацию о вещах, лежащих далеко за пределами непосредственного восприятия реципиента;

• они создавались и выучивались, а не были врожденными (hard-wired);

• содержали протосуществительные — имена видов — и, возможно, протоглаголы: шум и жесты, которые можно было бы понять как «Приди!» или «Поспеши!».

Это позитивная сторона. Но помимо этого, как я указал в первой главе, еще до появления протоязыка нужно было, чтобы коммуникация удовлетворяла трем следующим требованиям. Знаки должны были стать отделенными от ситуации, от настоящего времени и от приспособленности. На самом деле, сигналы оставались:

• связанными с ситуацией. Совершенно точно вначале и, может быть, в течение долгого времени, знаки использовались только для призыва, что имело смысл лишь тогда, когда члены группы обнаруживали неподалеку большое мертвое травоядное и старались привлечь внимание остальных;

• связанными с настоящим временем. Даже обладая перемещаемостью, вы еще не смогли бы говорить о большом мертвом травоядном, которое вы нашли в прошлом месяце, или предлагать стратегии по поиску другого такого же. Вы не смогли бы обсуждать такие вещи, пока у вас не было слов, как-то показывающих, что вы говорите о прошлом или будущем;

• связанными с приспособленностью. Хотя заготовка мяса требовала сотрудничества неродственных членов группы, она была связана и с индивидуальным благополучием, потому что без кооперации каждый индивид лишился бы возможной еды, и каждый выигрывал от сотрудничества.

Разрыв этих связей был необходимым требованием для развития даже самого простого вида протоязыка. Но как мы видели в предыдущей главе, эти связи были неслучайны, каждая имела свои контакты, которые легко могли быть разорваны. Все они происходили от одной причины: неспособности проточеловеческого разума взаимодействовать с чем-либо, кроме текущих обстоятельств. Другими словами, на перемещаемость они были не способны.

Позвольте мне ненадолго задержаться на этой теме, потому что я потратил изрядное количество времени, чтобы в ней разобраться, и я подозреваю, что делал это в хорошей, практически универсальной, компании.

Большинство людей, рассматривая язык и его отличия от СКЖ, нечасто выбирают на роль наиболее заметной черты перемещаемость. Люди обращают внимание на обучение: СКЖ врождена, а язык нужно учить. Они смотрят на произвольность: сигналы СКЖ часто имеют прямое отношение к тому, что они означают (съеживание, чтобы показать покорность; громкость, многократность или интенсивность голосовых призывов, чтобы продемонстрировать неотложность цели). В языке слова с одинаковым значением — собака, dog, chien, perro, Hund — не имеют никакой очевидной связи ни с тем, что они описывают, ни даже друг с другом. Они думают о сочетаемости: сигналы СКЖ не сочетаются между собой вовсе, а слова, фразы и простые предложения можно комбинировать без ограничений. Они отмечают сложность: в то время как язык обладает прихотливой структурой звуков, смысловых единиц и синтаксиса, СКЖ имеют лишь один уровень, где сразу видно, о чем речь. Перемещаемость оставляют на втором плане, если вообще вспоминают о ней.