Язык североазербайджанских татов
Шрифт:
Глаза сомкнулись, но заснуть он не мог. Шмая не знал, сколько просидел так. Он вздрогнул, почувствовав, как кто-то положил ему руку на плечо. Обернулся и увидел соседку, которая недавно так тепло говорила о покойной. Она подала ему подушку:
— Приляг, Шмая, отдохни… Возьми себя в руки. Ее уже не воскресишь, а тебе жить нужно… Что ж поделаешь, все мы смертны… Вот подушка, приляг, дорогой, ведь ты совсем обессилел… Может быть, чья-нибудь мать и моим сыновьям подушку под голову положит… Где-то они теперь?.. Ты их, может, помнишь, они вместе с тобой в один день
Шмая не отвечал. Он опустился на листья, подложил под голову подушку и накрылся с головой шинелькой.
— Тише там! Пусть человек немного поспит… — зашептали вокруг.
— Уймите вашего крикуна! Человек спит…
— Отойдите со своим крикуном подальше… Заткните ему рот!..
Стало тихо. В наскоро сколоченных шалашах люди устраивались на ночлег, с любовью и признательностью посматривая на человека, который спал под шинелью.
Шмая не мог определить, сколько времени он продремал. Проснулся от какого-то странного шума и широко открыл глаза. Несколько секунд смотрел в одну точку, не понимая, где он находится и что это за шум. Потом приподнялся, расправил плечи, прислушиваясь, ловя возгласы соседей.
— Что тут сидеть? — ворчал старик с длинной бородой, в рваной куртке, с ермолкой на голове. — Сбежались сюда, голые, босые, голодные, и ждут… Чего? Надо идти в местечко… домой… Нужно предать земле тела погибших… Грех берем на свою душу, оставляя их не погребенными… Пойдемте домой!..
— Вы что, реб Арье? — спокойно сказал Шмая. — Завидуете умершим? Куда это вы собрались?..
— Мерзнем!.. Детей нечем кормить, нечем укрыть… — всхлипнула молодая заплаканная женщина.
— Нужно покончить с этой цыганской жизнью! Если умирать, так лучше уж у себя дома…
— Один черт, что от пуль, что от холода…
— Сколько можно тут сидеть?..
— Зачем он нас притащил сюда, в лес?..
— Кто это — он?
— Шмая-разбойник…
— Жену уже похоронил, теперь нас похоронить хочет!..
— Как вам не стыдно! Разве не грешно так о нем говорить? Он в огонь пошел, чтобы нам одеяла и подушки привезти, а вы его поносите!.. Совсем совесть потеряли!..
— Есть нечего… Мерзнем…
— И чего мы тут будем ждать? Пойдемте домой!.. К своим развалинам, к своим очагам…
С разных сторон доносились возбужденные возгласы. В шуме трудно было что-либо разобрать.
Шмая-разбойник стоял в стороне, будто все это его не касалось. Он молчал. Его обступили, ожидая, что он что-то скажет, но тщетно. Только когда женщины стали его дергать за рукав, требовать, чтоб он заговорил, кровельщик, выждав, покуда шум утихнет, промолвил:
— Чего вы ко мне пристали? Я тут не начальник, не хозяин… Поступайте, как знаете…
— Так бы сразу и сказал!.. Пошли, чего вы на него смотрите?..
— А на кого же мы будем смотреть, реб Арье? На вас, на вашу ермолку? Если бы мы вас послушались, то неизвестно, под какими развалинами лежали бы наши кости. Спасибо ему, Шмае, что спаслись…
— Ну и оставайтесь здесь с ним, а мы идем домой! — крикнула женщина с двумя малютками на руках.
Она уже сделала несколько шагов по направлению к дороге, но заметив, что все стоят на месте, остановилась.
— Шмая-разбойник привел нас сюда, — вмешалась маленькая полная женщина со вздернутым носом. — Он и должен сказать, что делать дальше… Неужели он хочет, чтобы нас постигла такая же судьба, как его жену?..
— Он ведь был солдатом… Ефрейтором… Больше нас понимает. Пусть скажет, — зашумели все вокруг.
— Я не знаю, что вы собираетесь делать, — наконец отозвался Шмая. — Но мы с Хацкелем, и, может быть, еще кто-нибудь, останемся пока здесь, в лесу… Скоро вернется отряд, с ним и пойдем…
— Пусть остается в лесу, а мы пошли домой!.. Он — солдат, привык валяться в окопах, а мы за чьи грехи должны тут страдать? — вырвалась из толпы высокая худая женщина, закутанная в черную шаль, и, взяв на руки ребенка, взвалив узел на плечи, решительно двинулась к дороге. Она шла быстро, не оглядываясь, но, почувствовав, что никто за ней не пошел, вернулась. — Что же вы стоите, как бараны, на Шмаю-разбойника глаза таращите?..
— Чего ты на человека напустилась, ведьма! — заикаясь сильнее обычного, оборвал ее Хацкель. — Человек в трауре, а ты…
— Все мы теперь в трауре! — перебила она его, зло посмотрев на балагулу. — Но не лечь же нам тут на землю и умереть!..
Она сделала несколько шагов к толпе и, найдя глазами кровельщика, продолжала:
— Чего ж он молчит, когда все ждут его слова?.. Раньше, бывало, и просить его не надо было, рассказывал одну басню за другой, сыпал свои истории, как из мешка, а теперь молчит. Или слово у него стало на вес золота?..
— Зиночка, душа моя, перестань! — стал уговаривать ее кто-то из стариков. — Грешно так говорить… Человек траур по жене справлять должен, а ты к нему пристаешь…
Воцарилась тишина. После недолгого молчания снова послышался женский голос:
— Скажи, Шмая, что же ты все-таки посоветуешь делать?..
— Я одно знаю: пока нельзя идти в местечко… Банда близко… Может нагрянуть…
— А разве сюда они дороги не найдут?
— Думаю, сюда они сейчас не придут… А если придут… Что ж, есть у нас несколько винтовок, лопаты, топоры… Будем драться, драться за свою жизнь, за справедливость. Известно, что грабить, убивать безоружных людей могут только самые отпетые подлецы, трусы. Но покажешь собаке палку, и она от тебя убежит, как черт от ладана… Вы только надейтесь не на бога, а на себя…
Стало тихо. Люди напряженно вслушивались в слова кровельщика. Кажется, никогда еще они его не видели таким взволнованным. Трудно было узнать в этом решительном, непоколебимом человеке всем знакомого весельчака, балагура, который постоянно смешил и забавлял их.
И понемногу люди стали расходиться по своим местам, забираться в свои норы, шалаши, устраиваться, как могли.
Над лесом висело хмурое небо. Тучи постепенно тускнели. Никому не спалось. Тревожно было на душе. Будущее ничего хорошего не предвещало.