Язык североазербайджанских татов
Шрифт:
На помощь им пришла сама судьба.
Однажды ранним утром всех узников выгнали во двор, построили и куда-то повели. Конвоиры гнали бесконечную колонну через притихший, охваченный тревогой город к Днепру. Разные мысли лезли в голову. Люди думали, что их ведут на расстрел. За это говорило еще и то, что гнали не только здоровых, но и больных. Только тогда, когда колонну остановили у высоких холмов невдалеке от мостов и приказали рыть окопы, все немного успокоились.
Мороз сковал землю. Трудно было долбить ее. Холодный, пронизывающий ветер дул с Днепра, пробирал насквозь.
Когда стемнело и конвоиры, собравшиеся вокруг костра покурить, о чем-то оживленно беседовали, Юрко подал сигнал, и арестанты набросились на тюремщиков с лопатами и ломами.
Все это было настолько неожиданным для конвоиров, что ни один из них не успел даже выстрелить. Арестанты быстро разоружили их и разбежались во все стороны. Темные, безлюдные улочки Печерска поглотили их.
Опустели холмы над Днепром.
Хацкель и сам не понимал, как в этой кутерьме он нашел своего приятеля. Они столкнулись неожиданно и, взявшись за руки, стали догонять убегающих. Никто не знал, откуда взялись силы, но, видно, надежда на спасение удесятеряла их. Каждому было ясно, что необходимо уйти подальше от места стычки.
Наконец оба приятеля остановились возле полуоткрытых ворот. В глубине дворика виднелся небольшой дом. Никаких признаков жизни. Должно быть, там никто не жил. Они зашли туда и скоро уснули мертвым сном на каком-то колючем матраце.
Проснувшись, Шмая долго не мог понять, почему у него перед глазами нет ржавых железных решеток, где он находится и как сюда попал. Он поискал глазами матроса, Юрка Стеценко, но увидел обросшее рыжей щетиной лицо спящего Хацкеля и стал тормошить балагулу:
— Вставай, соня, хватит спать!.. Видно, мы с тобой под счастливой звездой родились. Из такого пекла выбрались… Вот мы и прошли науку у батьки Петлюры. Теперь нам уже ничего не страшно…
— Погоди радоваться! Кто знает, что еще с нами будет, — проворчал балагула. — Слышишь, как бьет артиллерия?..
Глава двенадцатая
ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ
Говорят, когда беда тебя преследует по пятам, легче и быстрее заживают все твои раны. Будь это в другое, мирное время, нашего кровельщика после перенесенных им в тюрьме побоев и пыток положили бы в больницу, лечили, бинтовали, прикладывали бы к телу разные примочки и еще бог знает что врачи с ним делали бы. Но об этом теперь и думать не приходилось. Нужно было думать о том, чтобы тебя снова не схватили как подозрительного и не загнали бы в тюрьму. Нужно было найти в этом обезумевшем городе кусок хлеба, найти ночлег…
И видя, как Шмая поправляется и постепенно становится прежним шутником и балагуром, Хацкель с завистью говорил:
— Вот человек! На тебе, Шмая, все заживает как на собаке…
— А как же иначе? — отвечал ему наш разбойник. — Это уж закон для солдата: получил удар, встряхнись, брат, и валяй дальше! Да, помню, бывали на войне дела. После боя плюхнешься где попало в грязь, в снег и спишь так, как ни один царь на своих перинах не спал. И никакая хворь к тебе не пристает. А вот вернешься домой, попадешь под крылышко жены, она трясется над тобой, ухаживает, — смотришь, малейший ветерок на тебя подул, и ты уже простудился…
После трескучих морозов, которые всем осточертели, неожиданно наступила оттепель. Снег на тротуарах почернел, оттаяли деревья, еще накануне облепленные пушистым инеем, как дворовые собаки репьями…
Как-то Шмая и Хацкель очутились в центре города и, когда стемнело, забрели в тот самый полусгоревший дом, в котором ночевали в первый день своего приезда в Киев. Нашли и знакомую комнату на третьем этаже. Их ложе из книг, папок и бумаг было в полнейшем порядке. Можно было отдохнуть.
Хацкель быстро прикрыл досками окна, развел огонь в камине, опустился на горку книг и уставился на кровельщика.
— О чем ты сейчас думаешь, Шмая?..
— Я думаю о мудрых словах моего отца…
— А что он сказал?
— Мой отец сказал, что лошадь объезжает весь свет и возвращается домой той же лошадью…
— В чем же тут мудрость?
— А мудрость в том и состоит, что вот мы с тобой обошли весь город, попадали в разные переплеты и возвратились на прежнее место.
— Так, по-твоему, выходит, что мы никуда и не двигаемся? На месте стоим? Зачем же нам все это нужно? Давай поворачивать оглобли, домой пробираться…
— Ты опять за свое! — рассердился Шмая. — Будем ждать здесь Советскую власть… Слышишь, как она о себе дает знать? — кивнул он в ту сторону, откуда доносился грохот орудий.
— Что-то очень уж медленно твоя власть к тебе идет…
— Тебе легко говорить, сидя здесь, у камина… А там идут жестокие бои… Думаешь, Петлюре, буржуям очень хочется отдавать Украину? Это такой жирный пирог, который многим снится…
— Опять ты со своей философией! Давай лучше ляжем… Прошлой ночью нам не давали спать клопы, позапрошлой — стрельба на улице, три ночи назад не могли сомкнуть глаз потому, что целый день во рту ничего не имели… Попробуем хоть сегодня выспаться…
— Это можно, — важно проговорил Шмая, снимая шинель. — Вижу, ты правильно ведешь счет, когда мы ели, когда спали. Не был бы ты балагулой, вполне можно было бы назначить тебя писарем.
— Спасибо твоей бабушке, Шмая!.. Ты лучше немного подвинься, а то всю шинель заграбастал. Оставь мне одну полу…
— Привык ты роскошно спать, Хацкель, вот тебе и не хватает моей шинельки!.. — отозвался кровельщик. — А знаешь, во время войны захожу я как-то в одну хату переночевать, а там меня бабка старая встречает. Ну, известно, накормила борщом со сметаной, постелила мне на горячей печи. Сидит старушка, сложив руки на груди, смотрит на меня заплаканными глазами и спрашивает: