Язык североазербайджанских татов
Шрифт:
— Вижу… Вижу! Не слепой…
— Ничего ты не видишь! Ты слепой! — махнул рукой кровельщик.
Сердце Шмаи было переполнено радостью, и ему так хотелось излить перед кем-нибудь эту радость, поделиться ею с кем-то, но Хацкель явно не подходил для этого.
— Ничего ты не понимаешь! Человек, который не умеет радоваться, не достоин того, чтобы земля его носила. Не умеешь ты радоваться! Всего несколько дней тому назад каждая свинья могла унизить нас с тобой, убить, растоптать. А теперь — дудки! Теперь мы такие же люди, как и все! Радоваться надо, понял?
— Как дела, товарищ? — спросил тот. — Живы-здоровы?
— Спасибо. Пока живем, не горюем, товарищ начальник.
— Хорошо, так и надо. Был ночью в карауле?
— Так точно! — по старой привычке вытянулся солдат.
— Почему же отдыхать не идешь?
— А разве в такое время можно отдыхать?
— Ты скажи ему, Шмая, — тихо шепнул Хацкель, — скажи ему, что поспали бы с удовольствием, да хаты у нас нет. Скажи, что мы бездомные…
— Как это — бездомные? — удивился Рыбалко, услышав последние слова. Он обвел глазами огромные дома. — А это что? Выбирайте себе любой дом, любую квартиру. Хозяева разбежались, не хотели с нами быть сватами… Вы помогли нам бить врагов, значит, теперь вы для нас свои… А сейчас в Киеве наша и ваша, одним словом, народная власть. Чего ж нам стесняться? — И, немного подумав, добавил: — Ну-ка, пойдемте со мной, поищем!
Они с трудом выбрались из толпы и вышли на Николаевскую улицу.
Неподалеку от здания цирка, у роскошного шестиэтажного дома, Рыбалко остановился и, весело улыбаясь, спросил:
— Ну как, нравится вам эта хата?
— Что вы! Зачем нам такой здоровый домище? — рассмеялся Шмая.
— А вы думаете, весь дом вам отдадим? Нет, конечно. Сейчас подберу вам квартиру, и живите себе на здоровье. И работу для вас найдем подходящую… Вот с вами мы будем сватами…
Они поднялись по широкой мраморной лестнице на второй этаж. Остановились. Дверь была заперта, и Рыбалко постучал.
— Ну, здесь вам хорошо будет. Или вы хотите жить повыше? — спросил он и тут же выругался. — Вот проклятые! Поудирали и ключи с собой позабирали. Думают, что еще вернутся сюда. Когда рак свиснет!.. Ну как, может, выше пойдем?
— Да нам все равно, лишь бы было где поспать, — ответил Шмая и тут же добавил: — Правда, я люблю повыше… Всю жизнь на верхотуре, на крышах. Я ведь по профессии кровельщик…
— Это теперь будет ходкая профессия. Много крыш тебе, дружище, придется латать…
Рыбалко еще раз постучал, потом нажал на дверь плечом, но она не поддавалась.
Вдруг послышались неторопливые шаги, и дверь отворила старая, насмерть перепуганная крестьянка в поношенном кожушке. В руках она держала небольшой узелок, собираясь, видно, уходить.
— Значит, эта квартира уже занята? Вы тут живете, мамаша? — спросил Рыбалко, пристально глядя в морщинистое испуганное лицо женщины.
— Что вы, сыночки! — замахала та худыми узловатыми руками. — Чтоб я тут жила? У меня в Лужанах своя хатка, старик, огород… Это я сюда прибежала, когда стрелять зачали… Тут моя старшая дочка в кухарках служила у этого, как его, забыла фамилию. Ну, что в городской управе служил… Такой лысый, пузатый… Да бес его знает, как его зовут… Прибежала, а никого уже нет. Где моя дочка, не знаю… Я так напугалась, когда в городе стреляли. Думала, кончусь от страха… Больше стрелять не будете, сыночки? Мне домой бежать надо, старик там ждет. Подумает еще, что убили меня бандиты по дороге… Уже можно ходить по городу или нет?
Рыбалко положил ей руку на плечо и, заглядывая в ее доброе морщинистое лицо, ответил:
— По городу ходить, конечно, можно, а вот в Лужаны не спешите, мамаша. Поблизости еще идут бои. Денек-другой придется переждать…
— Ну спасибо вам за доброе слово, спасибочки…
— Если вы, мамаша, квартиру не заняли, то здесь поселятся мои ребята…
— Будь ласка! А мне что? Пускай живут хоть сто лет, если хорошие люди, — проговорила старуха, пропуская их в квартиру. — По мне хоть весь дом пускай забирают…
Гнат Рыбалко окинул беглым взглядом смущенных приятелей и сказал:
— Ну чего ж вы стоите, как бедные родственники? Устраивайтесь, отдыхайте, чувствуйте себя как дома. Посвободнее будет со временем, новоселье справим и по чарке выпьем!..
Попрощавшись с ними за руку, он направился к выходу, но на пороге остановился:
— Так ты, товарищ, сказал, что кровельщиком был, крыши чинить умеешь?
— Так точно, потомственный кровельщик…
— Ну отдыхайте, спите… Мы за вами пришлем, когда нужны будете. Придется еще немного покараулить в городе… А работы скоро у вас будет хоть отбавляй. Ну, прощайте, мы еще с вами увидимся, потолкуем.
Он быстро сбежал по лестнице вниз, а Шмая еще долго стоял, не двигаясь с места:
— Вот это человек! Душа!.. С таким можно пойти и в огонь и в воду. Правда, Хацкель?
Но тот молчал, словно воды в рот набрал.
Рыбалко ушел, а наши новоселы все еще не решались ступить грязными сапожищами на яркие дорогие ковры…
Какая роскошь была здесь! Какая красота… Все стены увешаны картинами. Тут и там позолоченные столики, а вокруг них — причудливые кресла, каких наши раковцы в жизни не видели. На широких окнах трепещут шелковые занавески.
— Видишь, Хацкель, как буржуазия жила?
— Вижу…
— Да, скажу я тебе, — глядя на высокий потолок с позолоченными карнизами, продолжал Шмая. — Есть все-таки люди с золотыми руками… Ты хоть понимаешь, какая это тонкая работа? — восхищался он.
— Сгореть бы им, этим буржуям, болячка им в бок! — воскликнул балагула. — Представляю себе, как они здесь гуляли! Верно, были набиты золотом, бриллиантами. Мне бы хоть половину их богатства…
— Глупый ты человек! — сердито оборвал его Шмая. — Надо быть порядочным, честным, работящим и не думать ни о каком богатстве. У тебя, Хацкель, я давно это приметил, глаза завидущие… Пролетарий в тебе и не ночевал, жилка у тебя не наша. А откуда она у тебя взялась — ума не приложу. Гляди, как бы тебе это боком не вылезло! Сам видишь, мы теперь вступаем в новую жизнь. Думать надо не о себе, не о своем кармане, а о народе…