Язык североазербайджанских татов
Шрифт:
— Эге, солдатик, — оживился доктор, — да вы, оказывается, еще и философствовать умеете! А говорили, что простой кровельщик…
— Конечно, кровельщик! А что вы думали, провизор или присяжный поверенный? Всю жизнь крыши чиню, чтобы людям на голову не капало… Бывший наш царь Николка из меня солдата сделал, но меня тянет не к винтовке, а к крышам…
Пароход мирно плыл по реке, и так же мирно беседовали между собой доктор и кровельщик. Но вдруг со стороны рощи на высоком берегу раздались выстрелы.
На палубе поднялась паника, беготня. Кого-то
— Бандиты!..
— С кем они воюют, шкуры трусливые!..
Послышались стоны. Кто-то прибежал за доктором. Тот неохотно взял свою сумку и пошел на другой конец палубы.
Вернулся он не сразу, усталый, вспотевший, злой.
— Если у меня было мало раненых, то прибавилось еще несколько… — сказал он сердито. — Вот вам и профессия врача! Никогда нет у него покоя. Вы отсидели свои часы на крыше и — вольная птица, а я? — Он достал небольшой пузырек с какой-то жидкостью и стал тщательно мыть руки.
Хацкель, хоть и лежал поодаль, сразу учуял запах спиртного и весь просиял. Он быстро поднялся с места и, подойдя к доктору, сказал:
— Или мне показалось, или так оно и есть, но в бутылочке у вас спиртик? Такой дорогой продукт портите!.. Лучше бы нам с приятелем отдали! И я и Шмая-разбойник с таким бы удовольствием выпили за ваше здоровье!..
— Как вы сказали? Разбойник? Что за разбойник?
Хацкель улыбаясь кивнул на приятеля:
— Да вот он, разбойник! Мы с ним уж и запах этот забыли. А приятно бы вспомнить… Только вы не подумайте, что он — настоящий разбойник. Так его в нашем местечке прозвали. Он меня таскает с собой по белу свету, а я сам не знаю зачем волокусь за ним…
— Просто вы, вероятно, любите быть рядом с веселым человеком…
Заметив, что на доктора не подействовали его слова и что тот прячет пузырек в сумку, балагула разочарованно махнул рукой:
— У вас, вижу, не разживешься…
Пароход плыл вниз по течению. Шмая понимал, что им следовало бы двигаться побыстрее. Надоело так медленно тащиться, с голоду помрешь. На одном из причалов, невдалеке от густого леса, с парохода сошел какой-то вооруженный отряд. Люди ушли, не сказав ни слова. Вместе с ними ушел и доктор, где-то выгрузив своих раненых. Все больше людей покидало пароход, и Шмае становилось здесь все скучнее.
Однажды в полночь, когда огромная посудина остановилась у безлюдного причала, Шмая-разбойник разбудил Хацкеля:
— Вставай, пошли! Не лезть же нам в зубы к белякам, — решительно сказал он.
Пустынная степь встретила их холодным ветром. Издали доносился приглушенный лай собак. Хацкель взглянул на приятеля и укоризненно покачал головой:
— Ну, а теперь куда ты меня тащишь? Чувствую, что пропаду я с тобой.
— Дурак! Не будь бабой! Может, здесь где-то поезда ходят. Попробуем пробраться в Таврическую губернию. Там, говорят, спокойно.
Глаза кровельщика заблестели.
Он еще на пароходе разузнал, как пробраться к Ингульцу. Где-то там находилась колония, в которой живет семья его фронтового друга Корсунского.
— Ты только не хнычь, — сказал Шмая. — Мы проберемся с тобой в благодатный, тихий край, где есть вдоволь хлеба и к хлебу, и заживем мы с тобой наконец по-человечески.
— Ладно уж, веди! Что с тобой поделаешь, — уныло промямлил Хацкель. — Посмотрим, в какой рай ты меня приведешь…
Они направились к отдаленному селу. Попросились к кому-то переночевать, а утром чуть свет уже чинили хозяину крышу.
Спустя несколько дней они снова пустились в путь. На попутных подводах, а большей частью пешком пробирались все дальше и дальше. Но конца этой дороге все не было видно.
А тут еще выяснилось, что в округе гуляют банды Нестора Махно. И нашим путникам приходилось держаться подальше от большака и пробираться безлюдными проселками.
Не раз за эту трудную дорогу Хацкель упрекал Шмаю, что из-за какой-то бабы он готов обойти весь свет, ворчал, что пора, мол, кончать эти скитания. Шмая не обращал на его ворчанье внимания, все чаще думая о завещании своего фронтового друга.
Собственно говоря, он уже знал, что до заветной колонии осталось каких-нибудь несколько десятков километров.
В одном селе они задержались на целую неделю. У богатого немца-колониста Шмая обнаружил разбитую крышу, засучил рукава и взялся за дело. Здесь он разжился табаком, хлебом, салом. Если до этого дня Хацкель уже думал, что на разбойника надеяться нечего, что его рассказами и баснями сыт не будешь, то теперь он убедился в том, что в этом краю кровельщик на вес золота и стоит разбойнику только захотеть, как они заживут, не зная нужды. И балагула повеселел и перестал ворчать.
Попрощавшись со щедрым хозяином, приятели снова пустились в дорогу и скоро вышли к Ингульцу, змеившемуся по степной низине. Неширокая речка с чистой, прозрачной водой плескалась меж камышей и небольших скал, поросших мягким мхом.
Шмая взбежал на отлогий берег и остановился, залюбовавшись речкой. Недолго думая, сбросил с себя сапоги, пропитавшуюся потом одежду, вошел в воду и, крякнув от удовольствия, поплыл.
— Ну, чего ты там сидишь? Лезь скорее в воду, грехи свои отмоешь! — весело крикнул он Хацкелю.
— Нет у меня никаких грехов! — огрызнулся балагула, растянувшийся на травке.
— Давай, Хацкель, лезь в воду! Смоешь с себя грязь, может, и характер у тебя изменится, не будешь таким зловредным, — смеялся кровельщик, радуясь, как ребенок, приятной прохладе. — Водичка райская, ей-богу. За такую водичку полжизни можно отдать!
Ему удалось убедить балагулу, и Хацкель, сбросив с себя одежду, тяжелой, ленивой походкой направился к воде.
Переждав, пока спадет зной, отдохнув и подкрепившись, приятели двинулись дальше. Незасеянная степь, заросшая иван-чаем и полынью, выглядела мрачно и уныло, и Шмая понимал, что все это из-за того, что Корсунский и тысячи таких, как он, вот уже несколько лет не приходили в эту степь и не обрабатывали ее…