Язык североазербайджанских татов
Шрифт:
Шмая по-прежнему чинил людям крыши, строил дома, плотничал, а к тому же помогал жене по хозяйству, работал в огороде и на винограднике.
Он чувствовал себя окрепшим, бодрым. Раны уже зажили, можно было снова браться за оружие. Правда, жаль было оставлять жену, тем более, что она готовилась подарить ему ребенка. Но что поделаешь! У многих есть жены, которые готовятся стать матерями, а защищать родину, когда опасность стоит возле твоего дома, это для солдата первейший закон!
В одно осеннее утро, когда уже скосили хлеба и собрали виноград, издалека
И разбойник оказался прав.
В колонию въехал необычный обоз. На возах, двуколках и арбах — мешки с хлебом, мясо, фрукты, сено. Опережая его, неслись на резвых конях лихие парни из соседней колонии.
На небольшой площади возле сельсовета обоз остановился.
— Эй, колонисты! Собирайся на сход!
— На сход! На сход!..
Всадники мчались по улицам, приглашая людей на сход и пугая собак.
Народ повалил на площадь со всех сторон. Стар и млад, все сбежались взглянуть на ранних гостей, узнать, что случилось и куда эти люди держат путь.
Не успели еще старшие прийти на место схода, как малыши оседлали все ближайшие заборы и деревья, нетерпеливо ожидая, что здесь будет.
Прислонившись к одному из возов, стоял чернобровый крепкий человек лет двадцати пяти. Он был в казачьей кубанке. На плечах — голубоватый кавалерийский френч, в руках нагайка, а у пояса — допотопный пистолет.
Шмая сразу узнал Овруцкого, председателя сельсовета соседней колонии, подошел к нему и дружески протянул руку:
— Кого я вижу? Сам Овруцкий в гости к нам пожаловал! Здорово, начальник! Куда ты со своими молодцами собрался? Скажи, если не секрет…
Тот задорно улыбнулся и ответил:
— От тебя, Шмая-разбойник, у нас пока что секретов нет. Погоди минуту, соберется народ, и мы все расскажем, все!..
— Что ж, послушаем! — промолвил кровельщик, внимательно разглядывая прибывших.
Овруцкий достал из-за голенища книжечку в клеенчатом переплете, фиолетовый карандаш и стал что-то записывать, то и дело слюнявя языком кончик карандаша, видимо, не зная, что язык у него стал уже совсем синим.
— Эй, дяденька Овруцкий, дяденька председатель! — дружно загалдели ребятишки на деревьях и заборах. — Язык, язык себе испортите!..
Овруцкий рассмеялся, достал платок, вытер им язык и притворно строго крикнул:
— Чего раскричались, как галчата! Ну-ка, быстро все по домам!
— А вы нам скажите, куда едете! Тогда сразу уйдем!..
— Ишь, какие хитрые, чего захотели! Расскажи им… Ну, к Перекопу едем…
— А зачем к Перекопу?
— За песнями… Поняли? За песнями! А теперь гайда домой!
Некоторые из менее смелых соскользнули с деревьев, отошли в сторону; те, что посмелее, остались на своих местах, а кое-кто из них даже подкрался к Овруцкому и стал ощупывать нагайку, пистолет, просить, чтоб дал им выстрелить из него хоть разок.
— Марш отсюда! Нашли себе игрушку! Это такая игрушка, что может вас сразу курносыми сделать! — с напускной суровостью сказал тот и неожиданно улыбнулся. — Я вам лучше на скрипочке сыграю…
— Сыграйте!..
Он вырвал из конской гривы волосок, взял один конец в зубы, второй — в руку и подергал пальцем натянутую струну. Ребята весело рассмеялись. Им эта музыка очень понравилась, а еще больше — то, что такой взрослый человек с ними запросто разговаривает, смеется, шутит.
— Дядя Овруцкий, поиграйте еще немножко на вашей скрипочке…
— Э нет, ребятки, больше нельзя. А то вырву у лошади всю ее чуприну, какой же я буду иметь вид на плешивой кобыле?..
А люди тем временем собирались на площади. Народу пришло много, пора было начинать сход. Но Овруцкий, окинув внимательным взглядом собравшихся, спросил:
— А где же ваш пуриц, то бишь пан? Этот, как его, Авром-Эзра?..
Долговязый Азриель, старший и единственный милиционер колонии, подъехал к нему и заговорил, словно оправдываясь:
— Я уже два раза ездил к этому черту, товарищ Овруцкий. И по-хорошему и по-плохому объяснял — не идет, собака!
Овруцкий даже переменился в лице:
— Так что же, он ждет, чтобы его сюда с музыкой привели?
Азриель, неуклюже сидевший на низенькой лошадке, так что ноги его чуть не касались земли, понурил голову:
— Холера его батьку знает, что он себе думает, кровопийца… Не идет — и все. Говорит, что еще не завтракал, а не поевши, мол, не пляшут. Не горит, говорит, потерпит твой Овруцкий. Не горит…
— Поезжай скоренько, Азриель, и скажи ему, что именно горит! — вспылил председатель. — Скажи, что если он немедленно не явится сюда, на сход, то я сам за ним приеду. Тогда плохо ему будет, этой свинье. И зятька его сюда притащи! Как его там зовут?
— Хацкель…
— Хацкель? Ах, этот рыжий жулик? Ну, одним словом, пусть быстрее пошевеливаются. А не то сами расшевелим их!
— Ну что ж, — уныло промямлил Азриель, — мне не трудно еще раз заскочить к ним. Но я уж им говорил, старику и зятю, а они смеются…
— Как это смеются? Что же ты им такого сказал?
— Ничего будто… Ну, я сказал Авром-Эзре и его зятьку, что их вызывает на сход Овруцкий…
— Вот это ты нехорошо сказал: «Овруцкий»! Овруцкий еще недавно у Авром-Эзры коров пас… Овруцкий этому пурицу, что прошлогодний снег…
— А что ж я должен ему теперь сказать?
— Скажи, что не Овруцкий, его бывший пастух, зовет, а Советская власть, народ!..
— Говорил, что власть зовет…
— Ну, а он что?
— А он говорит: «Плевать мне на вашу власть…» Ему наша власть, говорит, не указ…
— А ты ему что на это?
— Что ж я ему скажу? Его не переговоришь. Сыплет, собака, как из дырявого мешка. Слова сказать не дает…
— А ты?
— А я? Показал я ему дулю и пригрозил, что Советская власть за все его поступки по головке не погладит…