Язык североазербайджанских татов
Шрифт:
После полудня прискакал на разгоряченном коне всадник из района и привез пачку повесток из военкомата.
Но солдаты запаса и молодые призывники и без того уже готовились в путь-дорогу.
Женщины и девушки шили мужьям, сыновьям, женихам, братьям солдатские мешки и пекли плюшки, сушили сухари на дорогу. У Шмаи забот было, кажется, больше, чем у всех. У него уходили в солдаты трое сыновей, четвертый воевал где-то далеко отсюда, на границе. Да, пожалуй, и все ребята в поселке были сейчас дороги ему, как родные дети.
Кровельщик забегал то к одному соседу, то к другому
Рейзл шила три мешка. Сухари и пампушки разделила на три равные части — кто знает, попадут ли все ребята в один полк…
Придя домой, Шмая взглянул на заплаканную жену и почувствовал, как сердце у него в груди замерло. Может быть, она вспомнила, как провожала на войну своего первого мужа, как ждала его и не дождалась?..
Не сказав ни слова, Шмая тихонько вышел из дому и снова стал бродить по поселку.
До того как привезли повестки, весь ужас войны все же чувствовался не так остро, как теперь. Ведь почти в каждом доме кого-то снаряжали в дорогу. Все были ошеломлены, потрясены…
Седлали лошадей, откормленных специально для армии: чистили и украшали подводы, брички, на которых отвезут ребят на сборный пункт в районный военкомат. В стойлах ржали кони, просили воды, блеяли в кошаре овцы, ревели коровы в ожидании доярок, но не до них теперь было. Горе, страшное горе обрушилось на людей.
Обойдя весь поселок, Шмая возвратился домой смертельно усталый, хоть он сегодня и не приступал к работе.
Жена встретила его молча. Он прилег на кушетку и стал тихонько, под нос напевать грустную солдатскую песню, которую почему-то давненько не вспоминал. Одним ухом он прислушивался к разговору сыновей с матерью, которая укладывала их вещи.
Шмая хорошо помнил день, когда он пришел сюда, к Ингульцу, и встретил двух замурзанных кудрявых пастушков, гнавших с выгона стадо коров. Он вспомнил сейчас и то утро, когда, возвратившись после перекопских боев из госпиталя, он увидел жену, державшую на руках маленького крикуна Мишку… А теперь? Орлы! Еще не успели пожить, а уже должны идти в огонь…
В углу навзрыд плакали молоденькие снохи, а в саду под вишнями стояла, не решаясь войти в дом, светловолосая синеглазая Оля — единственная дочурка Данилы Лукача, пасечника из соседнего колхоза, закадычного друга Шмаи-разбойника.
У Мишки все валится из рук, он спешит к любимой. Уже несколько раз звал ее в дом, просил зайти, а она продолжает стоять под деревом, краснея и бледнея, когда мимо проходят знакомые и бросают на нее лукавые взгляды. И Мишке тоже страшно неловко оттого, что ему приходится каждый раз то выбегать к ней, то бежать к матери, которая явно ревнует сына к этой девчурке.
На столе уже давно остыл обед, приготовленный для Шмаи. Рейзл, подняв на мужа большие, полные слез глаза, сказала:
— Что ж, и за тобой я должна сегодня ухаживать?
— Не надо за мной ухаживать… И так уже сыт! — ответил он, поднялся с кушетки и, подойдя к окну, поискал глазами девчушку с длинной косой. Она уже стояла под старым орехом в дальнем углу сада, смотрела влюбленными глазами на молчаливого Мишку и, видно, не знала, что сказать ему на прощанье.
Шмая стал тихонько напевать:
Солдатушки, бравы ребятушки,
Где же ваши жены?
Наши жены — пушки заряжены,
Вот где наши жены!
Солдатушки, бравы ребятушки,
Где же ваши сестры?
Наши сестры — сабли, шашки остры,
Вот где наши сестры!
Почувствовав на себе сердитый взгляд жены, оглянулся.
— Песни поешь? Веселишься? Мои дети на фронт уходят, а тебе весело…
«Мои дети…» — острым ножом полоснули его по сердцу слова жены. Стало нестерпимо обидно и больно. Разве не одинаково любит он всех детей, разве не готов он за каждого из них отдать по капле всю свою кровь? Зачем же она так говорит?..
Рейзл была очень удручена, и Шмая понимал, что не следует сейчас заводить разговор об этом. Но все же обида не становилась меньше. Он ходил из одной комнаты в другую, не знал, за что взяться. Наконец достал из шкафа праздничный пиджак, приколол к нему орден, хорошенько, до блеска надраил его суконкой и вышел на улицу.
Ребятишки весело плескались в Ингульце, почувствовав себя самостоятельными людьми, безнадзорными. Никому, казалось, нынче дела не было до них — отцы уходят на войну, здесь остаются только матери, а их бояться нечего.
Шмая-разбойник встревоженный шагал по улице. Ему вдруг тесно стало в колонии, трудно было наблюдать, как девчата прощаются по углам со своими парнями. Он свернул к опустевшей виноградной плантации. Сюда едва доносились звуки бравурной музыки с площади. На солнце сверкали виноградные гроздья, переливаясь всеми цветами радуги. Вокруг не было ни души. Такая благодать. А денек-то какой — раздолье. Наслаждаться бы людям этой красой природы, трудиться, жить, радоваться, любить — что ж еще человеку надо? Но где там! Боже, сколько жизней уже отнято! Сколько чудесных ребят уже сложили свои буйные головы там, на границе, приняв на себя первый удар проклятого врага!
Сердце бывалого солдата сжалось от боли и досады.
Где-то там, на краю нашей земли, сражается сейчас его любимый сын со своими боевыми пограничниками. Помочь бы им. Как должно им быть трудно! Неожиданно ведь навалилась дикая фашистская орда с танками, самолетами, и земля стонет. Где-то там, в огне, мечется, верно, семья сына — жена с мальчуганом. Живы ли они? Быть бы рядом с ними, помочь им. Но как? И неожиданно возникло решение — отправиться вместе с призывниками колонии на фронт. Где-то там он их, возможно, найдет. Это не так просто? Чудес не бывает? Ничего! Горе раздирает душу, ненависть к врагу не дает покоя, и он пойдет воевать. К осени все кончено будет, и он вернется домой. Так он решил, и так он поступит!