Йошкин дом

Райхер Виктория Яковлевна

А на Патриарших — огромный простор, огромный. Это тебе не маленький каточек—игрушка для детских тренировок, тут с одного края катка не видно, что делается на другом, тут катаются одновременно тучи людей, и никто ни на кого особо не смотрит. Тут никакой дядя—пьяный не сможет обнаружить маленькую Асю — потому что даже если он её обнаружит, на катке достаточно места, чтобы разогнаться и убежать. Да и милиция есть, вон стоит милиционер и вон, Ася смотрит на милиционеров и понимает, что никакой дядя—пьяный их не обманет. Она разгоняется до немыслимой скорости и вжих! вжих! вжих! — прыгает свои «полтора оборота» и красиво приземляется возле бабушки, стоящей у края катка. Но бабушка на неё не смотрит.

— Вы представляете, — рассказывает

бабушка своей подруге, маме мальчика Юры, стоящей рядом у края катка — сказала «устала», увела меня домой, а дома, вдруг, говорит — «пошутила»! Я и думать не знаю, что это может быть. Зачем? Никогда я её не заставляю ходить на каток, она сама всегда туда рвётся. Да и сейчас, смотри, как она скачет. Какое там устала, сплошное вранье. Откуда? Зачем? Никогда она мне не врала. Не знаю, что и подумать, Алла, странно мне.

Странно ей, думает Ася с досадой, катаясь неподалёку, и поводит плечами, пытаясь стряхнуть с себя паутину мыслей, возникающих в ней. Ну чего тут странного? Ну, устал человек, ну, пошутил, тоже мне, дел. И тут Ася вспоминает, что она сегодня спаслась от главной опасности — её не забрал к себе дядя—пьяный, и, значит, ночевать она будет в своей постели! А не у окна в чужом доме, как ночует, наверное, до сих пор, та бедная Тамарка, о которой рассказывала Наташа. Асе очень жалко Тамарку, но она очень рада, что не оказалась на её месте, поэтому она изо всех сил отталкивается ногой, и скользит, скользит, скользит по яркому зеркалу заливающегося музыкой катка, и снова кто—то обращает внимание: «Смотри, смотри, как маленькая девочка ездит!», но Ася твёрдо знает, что тут ей это не страшно. Уже не страшно.

Дома у бабушки поздним вечером всё, как обычно — ужин и вкусный чай, ванна, «Спокойной ночи, малыши» в пижаме, и спать, спать, под одеяло и плед, с конфетой на стуле возле кровати. Конфета называется «насонка», это потому, что даётся на сон, чтоб спокойно спалось. Обычно Ася не успевает перед сном её съесть, она засыпает быстрее, а конфету съедает с утра, продлевая себе сладость прошедшей ночи. Но в этот раз «насонка» — это «Белочка», с орехами, Ася такие ужасно любит, поэтому, уже совсем засыпая, всё же надкусывает коричневый сладкий кирпичик, но жевать уже нету сил, и она так и замирает, с губами, перемазанными шоколадом. Но нет, нет, еще нельзя засыпать, еще осталось самое главное. Бабушка, зовёт Ася в соседнюю комнату, где горит ночник, бабушка, скажи мне ласковые слова!

Реченька моя тихоструйная, звучит из соседней комнаты, и Ася сонно жуёт шоколад, колокольчик мой звонкий, солнышко моё ясное, девочка моя прекрасная. Конфета заканчивается, от неё остаётся фантик. Фантик надо обязательно положить под подушку, тогда приснятся хорошие сны. Реченька моя тихоструйная, колокольчик мой звонкий, повторяет бабушка, и сама засыпает.

А на следующий день неожиданно приезжает папа. Обычно, когда Ася ночует у бабушки (а ночует она у бабушки очень часто, особенно с тех пор, как мама совсем не встаёт), папа приезжает её навестить в выходные, ну или в праздник какой, а тут вдруг является просто так. Ася радуется ему, но он отстраняет её прыги и визги, и требовательно говорит «я приехал специально, поговорить с тобой». Ася удивляется, зачем это специально приезжать с ней говорить, но слушает, раз уж так.

— Ты обманула бабушку! — говорит папа серьёзным тоном, глядя прямо на Асю, — ты сказала бабушке неправду.

— Я пошутила, — защищается Ася, мгновенно поняв, о чем речь, — я просто сказала шутку.

— Такая шутка — это неправда, — настаивает папа, — ты сознательно ввела в заблуждение пожилого человека. Ты заставила бабушку ходить с тобой туда—сюда, ты мало того, что обманула её, так еще и вынудила из—за себя тратить лишние силы, которых у бабушки и так немного. Я очень озабочен, Ася. Я не знаю, что делать с человеком, который мог так обмануть бабушку.

Ася молчит. Она тоже не знает, что делать с человеком, который мог так обмануть

бабушку. Она точно знает, что нет никакого смысла рассказывать папе о том, что на самом деле было на катке — ей просто не приходит в голову ему это рассказать. Она не чувствует себя виноватой, потому что точно знает, что иначе поступить не могла (вот разве что соврать чуть—чуть удачней, но это ж надо заранее знать, а ей надо было соображать побыстрей), но и правой не чувствует тоже. Она знает, что НЕ обманывала бабушку, и твердит своё «пошутила» столько раз, что под конец папа начинает по—настоящему сердиться и кричит. Он кричит, что обманывать бабушку ни в коем случае нельзя, вообще никого нельзя, а бабушку — тем более, что Ася — неблагодарная свинья и плохая девочка, если она этого не понимает, что дети, которые так глупо шутят, в конце концов становятся настоящими обманщиками и что Ася очень его расстроила.

Ася молчит. Папа тоже очень её расстроил. Они договаривают как—то криво свой «специальный разговор», и идут пить чай. За чаем Ася вяло даёт обещание никогда—никогда никого не обманывать, и, кажется, это всех успокаивает. Бабушка гладит её по голове и говорит, что её внучка, несмотря ни на что — очень хорошая девочка, но Ася ей не верит. Она уже сама не знает, какая она девочка. Может быть, и плохая.

Потом проходит неделя, и взрослые всё забывают — а потом им становится совершенно не до того и вообще ни до чего, потому что мама начинает умирать. Ася не знает, что такое «умирать», она услышала это слово по телефону и запомнила. Через еще неделю мама умирает, и начинает называться «умерла», и Асе объясняют, что мамы больше нет. Нигде. Можно не искать, это не прятки. Асю все жалеют (хотя она не понимает — почему, ведь это не она умерла!), дарят подарки и гладят по голове. А она убегает в кухню и стоит там на батарее, уперевшись лбом в стекло и глядя на снег, кучно валящийся с неба.

Ей понятно, почему умерла мама: мама умерла потому, что Ася — плохая девочка. Мама сначала её разлюбила, а потом умерла, потому что нельзя просто так разлюбить того, кто когда—то был твоей Асей. Ася — плохая девочка, и мама не захотела больше её любить, а значит, и жить вместе с ней. Ася знает, почему она — плохая девочка. Она плохая девочка потому, что тогда, на катке, она всё—таки обманула бабушку. Ведь она ни капельки не устала, ничуть. А сказала, что устала — значит, обманула. Она обманула, и мама умерла. Мама умерла из—за неё, и никто об этом не знает, знает только Ася и знала мама, потому что еще до того, как всё случилось, она уже заранее знала, какая Ася будет плохая, и потому—то в последний день, когда они виделись, мама никак, ни за что на свете, ни за какие слёзы, не согласилась Асю поцеловать.

СМЕРТЕЛЬНЫЙ НОМЕР. ПИСЬМА НАОБОРОТ

Ведь я—то знаю, что с тобою случится, а ты — еще нет. Ты совсем молода, и еще ничего не знаешь — а я старше, и уже кое—что знаю. Но я не там. Там — ты, одна, единственная в ту минуту того своего бытия, и я не с тобой, потому что меня еще нет. Я буду потом, скоро, нескоро, я буду тогда, когда тебя уже не будет, но я буду знать, что ты была. И именно то, что ты была, придаст мне силы написать про тебя то, чего сама про себя ты никогда не напишешь.

Смертельный номер два. Письма через наоборот.

— Звонила Ася. Она в Москве, хочет забрать письма.

Евгений Сергеевич встал с дивана, постоял немного и сел снова. Сын, как всегда, раздражающе лаконичен — но при этом обычно прав. Наверняка ведь Ася звонила не за этим. Евгений Сергеевич достаточно хорошо знал людей и саму Асю. Наверняка ведь она долго расспрашивала, как дела у сына и здоровье самого Е.С., наверняка вздыхала там, где нужно вздохнуть и молчала там, где нужно смолчать, потом, как всегда весело и недлинно, рассказывала про свою жизнь, просилась приехать, уточняла адрес — и только в самом конце, видимо, проговорилась. Сказала что—то вроде «да, кстати — у вас ведь остались мои письма?».