Юдоль
Шрифт:
— Вот. — Кай сдвинул одеяло с ноги, показал образовавшийся на месте удара рукоятью меча странный звездчатый шрам. — Мне пришлось ударить самого себя рукоятью этого меча, чтобы удержаться от колдовства приделанных. И я жив.
— Этого не может быть, — с ненавистью прошептала Пера и почти закричала, повторяя эти же самые слова: — Этого не может быть! Хара сам опасается наткнуться на собственный меч! И это он, которого нельзя убить. Единственного из нас нельзя убить, потому что он уже мертв! Он мертвым сел на свой престол и поэтому будет жить вечно! И он рано или поздно доберется до тебя, зеленоглазый, потому что твоя мать — его самый страшный враг. Думаю, что это она лишила его меча, она спрятала его на сотни лет. Только она могла решиться на это безрассудство! И если он случайно попал тебе в руки, это только приближает твой неизбежный конец!
— Похоже, ты его тоже не любишь, — удивленно пробормотал Кай, настолько был неожиданным взрыв ярости Перы. — Но мой час еще не пришел. Скажи, кто такие Сиват и Ишхамай?
— Нет, — после недолгой паузы ответила Пера. — Если ты и узнаешь это, то не от меня. Я уже давно никого не боюсь, зеленоглазый, но даже тот, кто выкрикивает дурные вести в наскоро вырытую яму, а потом засыпает ее, должен помнить — дурная весть кладет тень на вестника. Если кто-то расскажет тебе о Сивате и об Ишхамай, не те сказочки или страшные истории, которые тарабанят на рынках, а что-то подлинное, это будет дурной вестник, запомни это.
— Значит, спрашивать о двенадцати престолах и о храме, который стоит в центре Салпы между гор Южной и Северной Челюсти, тоже бессмысленно? — проговорил Кай.
— Учись молчать у своей девчонки, — заметила Пера. — В молчании постигается суть вещей. И тайны постигаются в молчании. Только тогда они остаются тайнами. Если же они выбалтываются, то тут же и растворяются, как соль, брошенная в воду.
— Сколько же тайн растворено в море Ватар? — усмехнулся Кай, посмотрев в окно. — Зачем нужны глинки, чтобы убивать вас, если вы умираете и от удара мечом, от яда, от петли, от огня? Что такое эти глинки?
— Я видела у тебя одну, — заметила Пера. — Твоя девчонка схватила ее как орлица, когда я развязывала твою рубаху. Впрочем, ожог на твоей груди она бы скрыть не сумела.
— Она у меня, — подала голос Каттими. — Так же, как и остальные твои ярлыки. И десять золотых тоже. И твой туварсинский браслет.
— Ее дала мне мать, — сказал Кай.
— Зачем? — прищурилась Пера. — Ведь в ней ее смерть. Временная, но мучительная и безнадежная. Зачем она доверила тебе ее? Чтобы ты хвастался ею на каждом углу? Или это особый знак? Ты же не первой ее ставленник. Ух сколько уж вас было за тысячи лет, но тебе первому она доверила глинку. Зачем? Может быть, подумала, что, когда нас будут убивать одного за другим, ты сумеешь сохранить ей жизнь?
— Не знаю, — признался Кай. — Но она доверила мне ее. И спросить ее я не могу. Я даже не знаю, что стало с нею, но что-то узнать об этих глинках мне хотелось бы.
— Что ж, — задумалась Пера. — Время еще есть. Я скажу тебе кое-что. Это ключ к престолу каждого из нас. Мы, которые когда-то если и не были творцами этого мира, но правили в нем на правах творцов, однажды оказались такими же, как ты, твоя девчонка, как какой-нибудь последний нищий на рынке Туварсы. Мы обратились в насекомых, в грязь, в тлен, в пепел. И вот, чтобы из насекомого не стать месивом уничтоженной плоти, чтобы не унизить обретенное убогое тело болью и страданиями, одним из нас были созданы глинки. Созданы заранее, чтобы уберечь нас от того, чего мы не хотели. Чего мы и не могли предполагать, поэтому не страшились. Но глинки пригодились. Они и в самом деле помогают избежать страданий. Всякий из нас может смочить собственную глинку кровью, и после этого сиун относит его на престол. Таким образом, бесконечная юдоль падших и униженных оказывается разделенной на отрезки. Более того, начало следующей жизни проходит в спокойном неведении о собственном прошлом. Конечно, если можно считать жизнью те сны, что мы видим в круге мучений. Некоторые из нас даже умудрялись быть счастливыми какое-то время. Но затем наступал день, когда к каждому из нас являлся сиун и приносил его глинку. То есть вместе с обретенным отчаянием каждый обретал ключ к спасению. Так было. Давно… до первой Пагубы… Так было, когда мы думали, что эта ужасная напасть вот-вот завершится…
— Возвращение в круг мучений — это ключ к спасению? — воскликнул Кай.
— Так стало, — мрачно заметила Пера. — Понятно, что не каждому из нас удавалось окропить глинку кровью, когда кого-то из нас какой-нибудь луззи ударял ножом в спину. Или протыкал стрелой чей-то воин. Или… Да мало ли… В конце концов, глинку ведь можно было и украсть. И тогда возвращение на престол происходило через мрак смерти. И пребывание на престоле оказывалось подобным пытке, потому что не давало уже ощущения силы, не позволяло вспомнить о былом величии! И однажды сиуны перестали приносить глинки. Те, кто утратил их в юдоли, утрачивал их навсегда. Нет, они существовали, переходили из рук в руки, давили тебе в спину из выемки в спинке престола, но были недоступны. До тех пор, пока кто-то другой из двенадцати не разыскивал твою глинку, не приходил к твоему дому и не проливал на нее свою кровь. Вот тогда твой сиун вспоминал о своих обязанностях и возвращал тебя на престол, так, как ему и следовало! Но воспоминания о былом и ощущение бывшей силы уже не приносили тебе успокоения. Они были худшей мукой!
— Как можно было бы собрать глинки? — спросил Кай.
— Украсть, взять у убитого, — пробормотала Пера. — Выменять в лавке старьевщика. Не знаю. Собрать их на престолах, пока плоть беспечных хозяев наших каменных табуретов бродит по крохотным просторчикам Салпы. Я слышала, что иногда до одиннадцати глиняных амулетов висели на пустых престолах. А потом… Потом кто-нибудь проникал в Анду и забирал их все. Не вздрагивай, парень. Смертному это почти невозможно. Нам-то уж точно, потому как Запретная долина охраняется нами самими, нашими сиунами, нашей магией. Мы не можем идти сквозь себя. Хотя пытались, конечно. Безрезультатно. Это может сделать кто-то из слуг Пустоты, но в Запретной долине и слугу Пустоты будет ждать участь смертного. Это может сделать чей-нибудь сиун. Конечно, если удастся им овладеть. Ведь твоей матери это удалось?
— Я почти незнаком с нею, — прошептал Кай. — Но почему одиннадцать? Почему не двенадцать?
— Одиннадцать, — рассмеялась Пера. — У Хары нет глинки. Он отказался. Он посчитал это постыдной слабостью.
— Хорошо. — Кай задумался. — Предположим, что кто-то, да пусть даже моя мать, собрал несколько глинок. Предположим, что она же, или тот же Паркуи, или Неку, или еще кто-то затеяли перебить с помощью глинок половину из двенадцати. Зачем им это делать? Я слышал о тринадцатом клане, который хочет победить Пустоту. Так их хотя бы можно понять, они планируют убить всех двенадцать одновременно, надеясь, что если все двенадцать займут престол, то Пустота будет повержена!
— Время уходит, — проворчала Пера. — Тринадцатый клан — это людские игры. Хотя мы и сами уже давно играем в людские игры. Пагуба затянулась, не так ли? Однажды она может воцариться здесь навсегда. Считается, что если большая часть из нас, а в худшем случае все, отправится на престол, закончится самая долгая Пагуба. Порой нам и вправду приходилось отправляться в Анду по собственной воле. Все просто: если Пагуба не закончится, она уничтожит всех людей. Не будет людей, не будет нас.
— Почему? — не понял Кай.
— Там, — Пера ткнула рукой в стену, — там целый город. Туварса. Город клана Рога. Клана Сурны. Мой город. Пусть даже эти людишки плюют мне в спину, когда я выхожу из дома, обзывают меня мерзкой колдуньей. Пусть даже по воле Пустоты и ее мерзких смотрителей они не верят ни в каких богов. Пусть. Но они верят в сказку, в то, что золоторогая коза охраняет их сон. Они цепляют погремушки из рогов на колыбельки своих детей. Они поют обо мне песни. И пока все это происходит, у меня есть надежда.